Эдуард Веркин - Кусатель ворон
По голове не погладят.
– Не могу, – помотал головой Жмуркин. – Не имею морального права. Это противоречит моим нравственным постулатам.
Во как! Нравственным постулатам противоречит, оказывается.
– А пусть его урки высекут! – звонко сказала Жохова. – Они наверняка с удовольствием.
– Я не хочу, чтобы урки! – помотал головой Пятахин. – Не хочу урок!
– Я могу его высечь, – в очередной раз, уже с меньшей скромностью в глазах, предложил Лаурыч.
– Да пошел ты! – воскликнул Пятахин. – Я не хочу, чтобы этот бобик меня сек, пусть лучше Жохова!
– Сам себя высеки! – яростно отказалась Жохова.
Капанидзе философически поглядел на бегущее по небу солнце, как бы подчеркивая, что времени осталось немного.
– А еще друзья… – с обидой протянул Пятахин. – А еще в Германию хотите…
– Давайте бросим жребий, – предложила Снежана. – По справедливости.
– Иностранцев исключим, – напомнил Жмуркин. – Все-таки неприлично…
– Почему это? – завелась Жохова. – В Россию, значит, прилично приезжать, а по нашим правилам жить неприлично?
Я вновь представил заголовки немецких газет. «Глухонемые из Тюбингена высекли русского умственно-отсталого волонтера». «Бисмарк был прав». «Россия: хроники нового средневековья».
– Правильно, – согласился Гаджиев. – У нас все равны.
– Пусть секут, – подал голос немногословный эрдельтерьер Герасимов.
– Давайте у них самих спросим, – уточнил Жмуркин.
Стая поглядела на немцев.
– Александра, Томеш, Кассиус? Никто не хочет высечь Пятахина? В медцинских целях?
Дитер и Болен все, конечно, поняли, но благоразумно прикинулись европейскими идиотами.
– Понятно, – хмыкнул Жмуркин. – Саша?
Александра смутилась.
– Сандра, давай ты! – с надеждой попросил Пятахин. – Давай, а? У тебя же рука легкая, ты же на волынке играешь!
Александра поглядела на меня.
– Ничего страшного, – успокоил я. – Это не по-настоящему, это… Ну почти историческая реконструкция, можешь так считать. Как Гоголь завещал.
– Но сечь ведь правильно на псарне? – Александра проявила этнографическую осведомленность. – Тут есть псарня?
– Да у нас везде псарня! – заметил Листвянко.
– Но я никогда не пробовала…
– Во имя гуманизма, – Пятахин сверкнул глазами. – Во имя общечеловеческих ценностей!
– Хорошо, – вздохнула Александра. – Только мне надо показать как…
– Я покажу, – пообещал Лаурыч.
– Вон пшел! – оттолкнул его Пятахин. – Сандра, давай!
Пятахин быстро разделся до трусов. Капанидзе сбегал в баню за скамейкой, заодно притащил пучок розг, вполне себе зловещих.
– Жаль, видео кончилось, – Пятахин лег пузом на скамейку. – Классная быдлеска бы получилась…
– Может, его привязать надо? – спросила Жохова.
– Себя привяжи! – злобно ответствовал Пятахин. – Сандра, давай!
Капанидзе вручил Александре розгу.
Александра взяла ее неуверенно и неумело, я приободрил:
– Ты сейчас здорово на Настасью Филипповну похожа.
Это придало Александре решительности, она взмахнула розгой и направилась к Пятахину. Сделала шаг, другой… Осела на траву.
Мы кинулись к ней, но Александра уже поднялась и теперь с непониманием смотрела по сторонам и разглядывала ветку в своей руке.
– Обморок, – заключил Гаджиев. – Легкий. Сейчас…
Он взял руку Александры, померил пульс.
– Все в порядке. Надо на веранду отвести и чай с сахаром…
В этот раз Дитер и Болен поняли все вполне себе, подхватили Александру под руки и повели к бараку. Она, правда, порывалась вернуться и выполнить высокие медицинские обязанности, но было видно, что как следует, хорошенько высечь Пятахина ей все-таки не под силу.
– Да, – Жмуркин высморкался. – Обмельчали немцы. Все-таки придется жребий кинуть.
Жмуркин достал из кармана коробок спичек, рассовал их между пальцами, протянул кулак мне.
– Это честно, – сказал Жмуркин. – И никаких споров. Кто вытянет короткую – тот и будет сечь. И давайте не усложнять.
Короткую вытянул Лаурыч.
– Не хочу! – Пятахин вскочил со скамейки. – Надо мной же потом весь город будет смеяться! Меня высек Скрайнев!
Лаурыч нахмурился.
– Так решил жребий, – напомнил Жмуркин. – И вообще, Пятахин, ты всех достал. Сегодня выходной, а мы весь день обсуждаем, как тебя правильно высечь. Сам виноват! Нечего было свинячью жратву трескать! Ложись! А если не хочешь, можешь сам себя высечь – правильно Устя говорит!
– А давайте его привяжем! – снова сказала Жохова.
Но Пятахин уже подчинился, покорно вернулся на скамью и свесил руки по сторонам. Лаурыч взял розги и неуверенно приблизился к топчану.
– Может, солью присыпать? – неуверенно спросил он у Жмуркина. – Для усиления?
– Давай так.
– Хорошо. Сейчас…
Лаурыч неуверенно стеганул себя по ноге, поморщился от боли.
– Лупи уже! – рыкнул Пятахин.
– Ну, ладно…
Розга свистнула, Пятахин дернулся, ноздри Жоховой хищно зашевелились.
– Нормально… – протянул Герасимов.
А что? Это тебе не батор, тут все по-жесткому.
Пир.
Сюр.
Козельский ТЮЗ.
Реальность, еще недавно державшаяся в рамках относительного приличия, расколола привычную матрицу и предстала пред нами в безумном и яростном величии. Да.
Так можно закончить будущую книгу.
А Дитер, конечно же, рисовал. В его изображении лечебная порка Пятахина, объевшегося свиными анаболиками, вознеслась практически до утра стрелецкой казни. Выли псы. Рыдали жены. Ветер рвал сиротливые ветви берез и кидал их листья в осунувшееся, но горящее свободолюбием лицо Пятахина. Пятахин смотрел вдаль отрешенным взором, прикрывая колышащееся пламя свечи, и был похож на Стеньку Разина. На горизонте вставали грозные тучи грядущей Смуты.
– Пожалуй, хватит, – сказал Капанидзе, когда сломалась пятая розга.
Спина у Пятахина вспухла и покрылась тонкими кровавыми паутинками. Но кожа не была сорвана, не вздулась пузырями, порка была проведена на высоком, можно сказать, почти на профессиональном уровне. Видимо, у Лаурыча был к этому талант. Сложно ему в нашем городе придется, мало куда такие навыки применить можно.
Пятахин, кряхтя, сел на скамейке. Потрогал себя, охнул. Поглядел на Лаурыча с ненавистью.
– Влас, ты на меня не обижаешься? – проникновенно спросил Лаурыч. – Я старался не сильно, как тогда Замотайку, ну, которая студень слопала…
– Теперь я щас сдохну, – сказала Снежана.
– Высек и тем самым запечатлел, – вздохнул Жмуркин.
Пятахин, морщась и двигаясь скованно, как в панцире, направлялся к бараку.
– Низко пошел, – заметил Листвянко. – К дождю.
– Вечереет, – сказал Капанидзе. – И ветер.
Действительно поднялся ветер. Он налетел с опушки леса и пах травой и водой.
– Надо, наверное, чаю попить, – сказал Жмуркин. – Чаю хочется. Пойдемте, друзья, на веранду!
Вечер получился славный. Славный вечер славного дня.
Ночь опускалась медленно, отчего над горизонтом успели загореться звезды. Старушки испекли шаньги с картошкой, собрались под навесом соседнего дома, растопили самовар и пригласили нас, и мы не отказались. У нас ничего к чаю не было, но оказалось, что ничего особого и не нужно – на столе уже стояли миски с вареньем и с сотами. А еще печенье, а еще хворост с сахарной пудрой.
Мы попили чай и стали петь песни. Бабушки затянули, а подхватила вдруг Рокотова, оказалось, что она сильна не только в германистике, но и в вокале.
– Не для тебя придет весна, не для тебя Дон разольется, и сердце девичье забьется…
Рокотова пела умело, не очень громко, но очень мощно, чувствовалось, что стоит ей захотеть, и она накроет голосищем все окрестности. Я поглядел на Рокотову с уважением. Наверное, в «Палочке Коха» состоит. С такими-то данными.
– Ого, как поет, – с завистью сказал Жохова.
Равиль Гаджиев вдохновился было и стал потихоньку подвывать горловым пением, но на него шикнули, и он замолчал. А Александра сама не играла, потому что у нее имелось чувство прекрасного, и она понимала, что пение Рокотовой само по себе красиво.
И вообще красиво было. На скамеечке сидела Снежана, а рядом с ней на цыпочках Капанидзе. Заплетал косички уже Снежане. Пальцы так и мелькали, а сам он подпрыгивал и приплясывал, и аж щурился от удовольствия, я удивился еще – никогда не видел такого, чтобы то есть любил бы заплетать косы. Хотя, конечно, все бывает.
Иногда взвывал оставшийся в бараке Пятахин, но это не портило волшебства, а как-то его усугубляло.
Рокотова продолжала петь. Бабушки выдохлись и теперь только потихонечку поддерживали ее в самых ответственных местах, Рокотова же пела… по-настоящему. Ее голос распространялся вокруг, отскакивал от предметов, звенел.
Жмуркин пил третью чашку. Листвянко снова щепал топором поленья, готовил растопку для второго самовара. Жохова гладила по голове заявившуюся козу, кормила ее капустным листом, Рокотова пела, а я заметил, что с окрестностей молчаливо собрались остальные животные. Гуси просунули длинные шеи сквозь заросли хрена и слушали, курицы уселись на поленнице, дремали, иногда расправляя короткие крылья.
