Борис Лапин - Серебряный остров

— Фаина Дмитриевна договорилась на четверых, — с сожалением напомнил Рудик. — Если бы раньше… А теперь денег на билеты не хватит.

— Много ли надо до Улан-Удэ! У меня есть троячок. Еще у дедушки попрошу. Не выгонит же Фаина Дмитриевна, если я заявлюсь вместе с вами?

— Ладно, поехали, — подумав, согласился Санька. — У меня два рубля. Да у Гриньки займу. Он у нас капиталист, рублей пять накопил медяками.

— А клад найдем — рассчитаешься, — усмехнулась Валюха.

— Ты мне оставь карту, Цырен, — сказал Рудик. — Не бойся, не потеряю. Посоображать надо.

— Посоображай. Ну, по домам?

Ночь стояла ясная, звездная. С Байкала тянул едва заметный ветерок, настоенный на запахе хвои и подтаявшего льда. Цырен свернул к себе, а Санька и Валюха побежали, взявшись за руки, к себе на горку. Их дружный смех долго еще звенел над уснувшим поселком. И Цырену стало тоскливо, так тоскливо — хоть вой. Он попробовал думать о предстоящей экспедиции, о сокровищах Отрара, о загадочной карте — не помогало. Попытался убедить себя, что сегодня на редкость удачливый день, как же, охотился на нерпу — раз, тонул, да не утонул — два, с Санькой наконец-то помирились окончательно — три, в принципе решился вопрос об экспедиции — четыре… Он мог бы насчитать еще несколько пунктов, но бросил — все равно не помогало.

С новогодних каникул жила в нем эта грусть, с которой он не согласился бы расстаться ни за что на свете. Она оборачивалась то унынием и подавленностью, то беспричинной и все-таки окрыляющей надеждой. И эта грусть была тем дороже ему, что он знал: ничего у них с Валюхой не получится, никакой дружбы.

Только на елке, в счастливом неведении, был он волен любить лисичку. Но уже в зимовье осадил себя: «Ой, Цырен, будь осторожен, ты еще не знаешь, чем обернется это для Саньки. Не повредить бы ему!» А потом — всего-то две недели прошло — он узнал, чем обернулось это для Саньки. И для Валюхи. Поссорились и до сегодняшнего дня не разговаривали.

Так что от новогоднего бала, от лисички, от зимовья осталась у Цырена только грусть. Как память о том, что уже не вернется. Теперь он больше всего боялся, что Валюха заметит эту грусть и в чем-то. упрекнет себя. Например — что он страдает из-за нее. Будто это страдание! Нет-нет, незачем тревожить Валюху. Пусть уж лучше его тайна умрет вместе с ним!

Но как бы там ни было, отныне уже не сокровища Отрара, а именно это стало главной его тайной.

Дожидаясь назначенного в письме часа, ребята прошлись по городу. И город покорил их: нарядный, оживленный, стремительно взбегающий с пригорка на пригорок. Глянешь с высоты на молодые кварталы — точно сотни беломраморных рифов поднялись из воды. У новых зданий интересная архитектура, вроде бы самый что ни на есть двадцатый век, бетон и стекло, а приглядишься — всюду элементы бурятского национального стиля: то крыша шатром, как у юрты, то чугунные решетки со старинным орнаментом, то стенная роспись на сюжеты сказок и легенд. Красивый город Улан-Удэ!

К семи часам подошли к большому дому по улице Ленина, поднялись на третий этаж — и замялись у кнопки звонка.

— Что-то боязно, — шепнул Цырен. — Какая экспедиция без руководителя!

— Если бы Фаина Дмитриевна не заболела, сидел бы ты дома, — напомнил Рудик. — Так что ты у нас за руководителя. Действуй.

Но Цырен отступил в сторонку. Тогда вперед шагнула Валюха и нажала кнопку звонка.

— Вот они, красные следопыты! — приветливо встретил их хозяин. — Проходите, Жду вас! Мункоев Владимир Батуевич, — представился он Валюхе. — Кандидат физико-математических наук.

— Валя Рыжова. Мы из Горячих Ключей.

— Вижу, вижу. Очень обрадовался, когда получил ваше письмо. Будем знакомы. — Он пожал руку. Цырену, Рудику, Саньке и провел всех в комнату, до потолка заставленную книгами. — Чувствуйте себя как дома. Сейчас чай пить будем.

За чаем завязалась беседа о школе, о Байкале, о космонавтах. Один Санька не принимал в ней участия. Конечно, приятно потолковать с умным человеком, но ведь не за этим же ехали. Сначала он ждал, что кто-то из ребят осторожненько подведет разговор к истории Серебряного острова, но они ввязались в дискуссию о будущем телевидения, и Санька решил действовать сам. Он лишь караулил момент, чтобы повежливее вклиниться в разговор. И когда Цырен заявил, что через двадцать лет на всю страну останется сто учителей, зато самых лучших, ведущих занятия по телевидению, Санька вступил в спор:

— Никогда этого не будет, Цырен! Никогда! Учитель за тысячи километров — не учитель. Учитель должен быть рядом.

— Это еще зачем? — не понял Цырен.

— А чтобы не только передать знания, но и заразить ими. Как Фаина Дмитриевна заразила нас всех Серебряным островом. Не поверите, Владимир Батуевич, — обратился он к хозяину, — наш музей начался еще четверть века назад, когда никого из нас на свете не было, а наша учительница впервые приехала на Байкал…

— И встретилась с моим отцом…

— И встретилась с вашим отцом, который как раз «искал правду» на берегу.

И Санька довольно складно рассказал Владимиру Батуевичу все, что было известно о Серебряном острове. Хозяин слушал серьезно, сосредоточенно, а когда речь зашла о том, как два мальчишки наткнулись на скалу с ледяными статуями, вскочил и начал нервно расхаживать по комнате.

— Я ведь знал, что дед погиб на этом острове, — задумчиво произнес он, едва Санька закончил свой рассказ. — Но что отец мальчишкой наткнулся на остров и был свидетелем… Про это он никогда не вспоминал. Ни разу! Да, на многое раскрыли вы мне глаза… Я-то, пока отец был жив, не очень искусством интересовался. — Теперь, конечно, жалею. Техника меня увлекла, день и ночь сидел с паяльником, конструировал разные штуковины. А отец был человек сдержанный, не упросишь — не расскажет. Любопытную же историю вы мне поведали… Вернее, предысторию…

Он на минуту ушел в себя и вдруг спохватился:

— Тебе подлить чаю, Цырен? Да вы, ребята, не стесняйтесь! Валя, не забывай, пожалуйста, про конфеты… Что ж, я в долгу не останусь, тоже кое-что расскажу. Переехали мы в город, поставил отец тигель в сарае и просиживал там все выходные напролет. И все отпуска. Возился с островом, «правду старался ухватить». Только нелегко ее ухватить, правду-то. Были у него разные рельефы, просто чудо. Все переплавил отец, все ушло на остров. Много раз заканчивал работу и начинал сначала. Сам-то ледяной утес оставался, конечно. А вот люди, вмерзшие в лед, никак его не устраивали. «Волосы дыбом не встают», — говорил. Теперь-то я его понимаю. А тогда лишь удивлялся, думал — стариковские причуды.

Но так ли, иначе ли, — незадолго до смерти закончил он свой остров. Позвал меня как-то на рассвете, когда солнышко в дверь сарая проникло. Взглянул я на этих людей, впаянных в лед, — и честное слово, копна на голове зашевелилась.

Несколько дней ходил отец праздничный. Как же, дело всей жизни завершил. А потом сник: не ест, не пьет, места себе не находит. Оказалось, встретил он человека, который знал эту историю и совсем в ином свете объяснил. Как я понимаю, отец старался ужас передать, проклятие стихиям, что ли. А на самом деле эти пленники льда поддерживали друг друга, подбадривали, призывные песни пели — словом, лучшие человеческие качества перед лицом смерти проявили. Было над чем призадуматься. Выходит, опять правду не ухватил. И совершил отец непоправимое — содрал фигурки и бросил в тигель. Чтобы все сначала начать.

Это мы сейчас говорим: непоправимое. А рассудить — большую изыскательность проявил отец. Да только силы не рассчитал. Был он уже тяжело болен — и не успел. Только три человека стоят теперь на утесе… А мне в то время вообще не до острова было. По больницам бегал, насчет лечения хлопотал. Но отец о врачах и слышать не хотел, каждую минуту, зря пропавшую, жалел, чувствовал, что не успевает.

Так значит, старик-то, дружок его, говорит, что увидели они на острове тринадцать статуй? Все верно, и у отца поначалу было тринадцать. Оказалось, неувязка. Раскопал он в архиве документы о пароходе «Святой Иннокентий». Теперь уж точно установлено: было в тот день на борту десять человек команды и четверо пассажиров. Пятнадцатым в последнюю минуту сел мой дед. Тоже неоспоримо, потому что его опознали среди тринадцати. Когда пароход начал тонуть, капитан до конца оставался на посту и не успел вместе с другими перебраться на остров. Погиб, честно исполнив долг. А теперь посчитаем, где же еще один человек?

До сих пор не могу себе простить, что не поинтересовался как следует делом, которому отец жизнь посвятил. Но, помнится, высказывал он предположение, что этим недостающим четырнадцатым был поёт и революционер Федор Копытов. Погиб он или спасся? А если спасся, то каким образом? И кто мог рассказать о капитане, если все погибли? Честно признаюсь, не знаю. Надо было, конечно, историков поспрашивать, да руки не доходят. Работа у меня такая — минуты свободной нет, структуру кристалла исследуем на молекулярном уровне. Да, так Федор. Копытов. Осталось после отца его стихотворение, переписанное уже дрожащей рукой… — Хозяин вынул из стола пожелтевший листок. — Вот слушайте!