Константин Сергиенко - Белый рондель
Такие изысканные разговоры ведутся в домах на Прадо.
А назавтра случилось всё так, как желал Трампедах. Магистрат на коротком совете назначил испытание Анне, ибо близилась ночь Иоганна, а вода и огонь в эту ночь обладают способностью очищения.
И вот я стою на площади, завернувшись в свой плащ.
— «Всей нашей властью повелеваем костров больше не жечь, ибо великая от того может случиться беда, — читает глашатай, — а буде зажжён кем костёр, того предадим наказанию изъятием имущества, а при отсутствии оного битьём батогами!»
Костёр уже полыхает вовсю. Бургомистру, видимо, жарко, он в полном парадном облачении, и меховой воротник его бархатного плаща делает лоснящееся лицо как бы вжатым в туловище.
На Ратушной площади толпится народ — бюргеры, солдаты, простолюдины. Многие уже навеселе, за поясами я вижу смоляные палки для факелов, и уж конечно, несмотря на запрет, костры всё-таки разожгут, и вряд ли выйдет кому обещанное наказание.
— «А ещё разрешаем палить костёр на Домберге против собора, коего костра назначение в испытании горожанки Анне-Май, дочери кучера Кривого Антса, поскольку горожанка та замечена в сношениях с дьяволом, и буде вина её доказана, пусть очистится огнём и водой, если же не очистится, чему есть приметы и признаки, то предана будет Святому суду и наказана по всей строгости!»
Глашатай сворачивает листок и смотрит на бургомистра, тот величественно кивает головой. Раздаётся барабанная дробь, под визг и крики толпы в небо летит ракета, искры от неё павлиньим хвостом повисают над площадью.
— К речке ведьму! — кричат из народа.
Чьи-то руки тянутся к Анне, но сержант Леман с солдатами оттесняет нетерпеливых.
— В большой костёр, в большой костёр! — кричит кто-то.
Кавалек то и дело судорожно хватается за саблю. Дробно стучит барабан, толпа волнуется. Здесь бюргеры и простолюдины с «иоганнами» в руках, букетами лечебных трав, переплетённых цветущей рожью, на девушках венки, на шестах, окружающих площадь, гирлянды.
— Если ведьма, чего мешкаешь? В костёр!
— Осади! — кричит сержант Леман. Усы его нафабрены, как в праздничный день, сержант Леман сегодня большой человек. Он будет следить за порядком, к утру весёлые горожане накачают сержанта брагой. Иоганнова ночь счастливое время для солдата.
А я смотрю на Анну. Анна отдана на заклание. Я долго убеждал её прошлой ночью бежать, но и сам понимал, почему это трудно сделать. Сейчас в лесном лагере нет воинов, и если бы Анна исчезла, отряд саксонцев, не дожидаясь купальных празднеств, ушёл бы из города, ведомый Трампедахом. Каждый час приближает возвращение воинов Марта, страдания Анны — залог спасения тех, кто в лесу.
Под плащом у меня пистолеты. Если всё повернётся плохо и они расправятся с Анной, я застрелю Трампедаха, а там будь что будет. Мучительно ломит виски. Почему я дождался этого часа, зачем не увёз прошлой ночью Анну из города? Разве она не дороже мне всех остальных? И что для меня те нищие и бездомные люди? То, что предстоит увидеть, заранее жжёт мне сердце, холодный пот стекает со лба. Через плащ я сжимаю рукоять пистолета.
Вчерашний визит Тарвальда не то чтобы прояснил дело, а скорей внёс сумятицу. Этот человек привлекателен, но малопонятен. Чего он ищет, к чему призывает людей? Он говорит загадками. Я видел, как он учил детей пению, это хорошо. Но что ему нужно от Анны? Подумать только, он затащил клавесин в башню, отвечать же за это придётся ей. Никакому суду не втолкуешь, что у этого музыканта-философа благие намерения.
Но вот Анну ведут к реке. Она в белой холщовой рубахе, простоволоса. Слева и справа торжественно ступают ландскнехты, такое развлечение им по душе. Сейчас Анну испытают водой.
На Эмбахе рядом с плавучим мостом уже приготовлен плот, и на нем стоит дюжий детина, тот самый, который станет окунать Анну в воду. Судья и профос одеты в чёрное, в руках у судьи колокольчик, которым он возвестит начало испытаний.
Они расположились на берегу, судья и профос на табуретах, даже стол притащили сюда. Поднятые факелы озаряют картину. Анну перевезли на плот, палач накинул ей на голову мешок, верёвкой привязал за талию к торчащему шесту.
И профос возвестил:
— Поступило известие о нечистых делах горожанки Анны-Май, дочери Кривого Антса, и будет по сему она подвергнута очищению водой и огнём. А теперь говорят свидетели. Рыцарь Трампедах, твоё слово!
Трампедах обнажил голову и суровым взглядом обвёл толпу.
— В великой скорби нахожусь, братья. Ибо та, которую опекал и берег, нехорошо жить стала. Как помещена она была мною в епископат для праведной и смиренной жизни, вошла там в сношение с дьяволом и музицировала с ним на его суставах и рёбрах.
— Свидетельствуешь? — спросил профос.
— Свидетельствую, — ответил Трампедах.
— Омой же лицо в реке и клянись на священном писании.
Трампедах подошёл к реке и, черпнув воды, плеснул на себя, потом положил руку на Библию:
— Клянусь.
— Будет испытана по первому свидетельству! — крикнул профос.
Судья встал с табурета и встряхнул колокольчиком. Палач на плоту толкнул Анну в воду, толпа застыла. Через несколько мгновений судья снова поднял руку с колокольчиком, палач напрягся и вытянул из воды тяжёлый обмякший ком.
— Захлебнулась или не захлебнулась? — переговаривались в толпе. — Коль не захлебнулась, её счастье.
— А, захлебнётся! Вон ещё сколько свидетелей.
— Коли ведьма, так…
— Рыцарь Кавалек! — крикнул профос. — Твоё слово! Омойся в реке и клянись на священном писании, что скажешь правду!
Кавалек проделал, что нужно.
— Скажи, рыцарь Кавалек, был ли ты в сношении с горожанкой Анной-Май? — спросил судья.
— А, чёрт! — выругался Кавалек и взялся за саблю. — О чём тут говорят и кого судят?
Судья, видно, несколько струхнул, всё же перед ним стоял не простой смертный, а отчаянный рубака, польский гусар, и при всём уважении к канонам он мог взбунтоваться.
— Так что же ты видел, рыцарь? — вопросил профос.
— То же, что и все! — отрезал Кавалек.
— Расскажи словами. Ты видел, как дьявол спускался в келью?
— Кто-то спускался, чёрт подери! — сказал Кавалек. — Почём мне известно, дьявол или нет?
— Но ты слышал игру клавесина?
— Что-то бренчало, — уклончиво сказал Кавалек.
— Не было ли это похоже на клавесин?
— Да почём мне знать? Я музыки не играю.
— И всё же ты согласен, что это были музыкальные переборы, а не, скажем, звон разбитых бутылок?
Кавалек призадумался.
— Нет, на бутылки не похоже, — пробормотал он. — Мягче звенело.
— Стало быть, ты не отрицаешь, что слышал музыку?
— Не отрицаю! — рявкнул Кавалек.
— И не отрицаешь, что она неслась из Белого ронделя?
— Откуда-то с той стороны.
— А известно тебе, что во всём епископате нет клавесина?
— Не известно! — ответил Кавалек.
— Тебе сообщают о том. Эй, патер Иеронимус!
К судейскому столу приблизился человек в капюшоне.
— Ответь нам, патер Иеронимус, имеются ли в епископате музыкальные инструменты?
— Имеются, — ответил человек в капюшоне.
— Назови какие.
— В епископском соборе малый орган, далее рожки и флейты, а также две лютни, что у отца-настоятеля.
— А есть ли в епископате клавесин, патер Иеронимус?
— Клавесина покуда нет, однако он заказан два месяца назад в голландском городе Утрехте.
— Заказан, но ещё не получен?
— Ещё не получен, господин судья.
— Ты слышал, рыцарь? — судья обратился к Кавалеку. — Во всём епископате нет клавесина.
— Так лютня есть! — нашёлся Кавалек.
Судья несколько замешался.
— Хм… лютня, ну и что?
— А лютня похожа на клавесин! — с отчаянием сказал Кавалек. — Может, на лютне играли!
— Хм… — снова произнёс судья. — Патер Иеронимус, скажи нам, как содержатся лютни и могла ли одна из них попасть в келью к упомянутой Анне-Май?
— Никоим образом, — ответил патер Иеронимус. — Лютни под замком у отца настоятеля, ибо лютни те освящены в Ватикане и у Кастальского источника, они хранятся у нас как реликвии и назначены в чёрный день разогнать своим звуком роковые тучи, играть же должны они сами, а не будучи перебираемы пальцами.
— Ты слышал, рыцарь? — спросил судья. — На чём же, спрошу тебя, там играли, коли клавесина нет, а лютни заперты и освящены?
— Откуда мне знать? — упорствовал Кавалек.
— Но ты не отрицаешь всё же, что кто-то спустился в келью, а вслед за тем раздались звуки музыки?
— Что было, то было, — сказал Кавалек.
— Испытать по второму свидетельству! — крикнул профос.
И Анну снова опустили в воду, на этот раз палач держал её дольше.
— Как я зимой провалился в прорубь, так вышел из-под воды весь синий, — переговаривались в толпе.
