Константин Сергиенко - Белый рондель
— Бежим, Анна! — сказал я в отчаянии.
Она покачала головой. Я схватил её за руки.
— Только ночь, одна ночь на спасение, Анна!
— Я не знаю дороги… — шепчет она.
— Но может быть, ты мне не веришь? Тогда знай, что малыш Лембит улыбался мне и показал свои камни…
И я много ей говорил об Элине и Матсе, об Эрике-шведе и даже о том, как собрался меня поломать лесной братец Марта.
— Смотри, Анна, у меня опухло плечо, и тут есть раны, а старуха Юта врачевала меня. Сегодня с трудом я забрался в окно и держался левой рукой. Если ты не отыщешь дороги, мы не сумеем предупредить Марта.
— Кто хочет напасть? — пролепетала она.
— Хозяин твой знает дорогу.
— Покуда я здесь, он не станет…
— Я говорю, что против тебя задумали нехорошее! — И я рассказал о подслушанном разговоре.
Она поникла и размышляла долго, а потом я услышал:
— Как я могу бежать? В том и надежда, что всё обойдётся.
— Так ты не помнишь дороги?
Она покачала головой.
— Я не найду. Пусть уж я буду здесь…
— Они тебя станут мучить!
— И ночью… А уж к утру Март вернётся с озера, и он отыщет меч, я знаю…
— Это неразумно! — Голос мой прерывался от волнения. — Подумай, Анна. Тебя бросят в воду и, может быть, ты умрёшь, а потом рыцарь поведёт саксонцев на лагерь.
— Нет, нет, — бормотала она. — Ещё есть надежда.
Я мог увести её силой, но я и сам не знал, хорош ли будет такой поступок. Спасётся Анна, погибнут люди в лесу. Завтра к вечеру воины Марта отправятся на Святое озеро, а вернутся лишь утром и увидят сожжённый лагерь, убитых детей, стариков и женщин… И всё же я взял её за руку и сказал:
— Только ночь на спасение, Анна…
Но она всё твердила «нет».
И тут я увидел изображение Святой Магдалены на стене… Это была старая, облупившаяся фреска, едва заметная на потемневшей штукатурке. Я вспомнил об амулете Мари. «Там стена и Святая Магдалена, а за ней темно. Я положила амулет на железный ящик».
— Анна, — сказал я, — тут должен быть выход.
Я хорошо знал устройство башен. Ещё мальчиком вместе с дедом я изучил множество планов, мне были известны секреты зодчих. Белый рондель возвёл некто Киркпанцер, и я вспомнил, что Киркпанцер любил выводить из башен подземный ход. Что до Святой Магдалены, то под таким изображением обычно скрывали потайную дверь.
Я подошёл к фреске и сразу увидел зазор в штукатурке. Приложив руку, я понял, что это не штукатурка вовсе, а нечто вроде песчаника. Искусен Киркпанцер!
— Анна, нужна свеча, — сказал я.
Я нажал плечом на изображение Святой Магдалены, оно отошло, освободив боковой проход. Я зажёг свечу и вошёл в тайный ход Киркпанцера.
Да, амулет Мари был здесь, маленький жук-скарабей, вырезанный из дуба. Я положил его в карман с мыслью, что стоит отнести скарабея к тому колодцу, где покоится Мари. Я всё осмотрел, а потом вернулся к Анне и сказал:
— Подземный ход выводит к опушке. Мы можем уйти, Анна.
Но она отказалась. И тогда я ушёл один.
В сумерках у трактира Меклера меня поджидал человек. Он завернулся в плащ и надвинул шляпу.
— Вы ко мне? — спросил я, потому что человек двинулся мне навстречу.
Он кивнул.
Я пригласил его в комнату. Здесь он снял шляпу, плащ и явился передо мной учителем Тарвальдом, наряжённым в тот же бархатный камзол и неизменные фиолетовые чулки.
— Вы были у Анны! — сказал он без предисловий.
— Откуда вам это известно? — спросил я.
— Да ведь и я там был.
— Вот как?
— Запомните, юноша, я всегда там, где страдают.
— Как же вы туда попали?
— Очень просто. Вы отменно знаете, как устроены башни. Под крышей есть небольшая каморка со слуховым окном. Я поднял туда клавесин и обучаю Анну искусству гармоний.
Клавесин? Чёрт побери, так вот в чём дело!
— Но как вы втащили туда клавесин?
— Ах, юноша. По частям. Я просто-напросто его разобрал.
— Но разве клавесин разбирается?
— Я разобрал. Что мне стоит? А потом собрал. Звук хороший. Фробелиус привёз его из Голландии.
— Клавесин Фробелиуса?
— Мальчик был добр и отдал клавесин на время.
— Но знает ли он?..
— Нет, нет. Знать ему ни к чему. Да и никто знать не должен об этом. Я же толкую вам всё потому, что вы слишком бойки, всюду путаетесь. Раз уж впутались, то помалкивайте.
— Знаете ли вы, господин музыкант, что рыцарь Трампедах намерен обвинить Анну в сделке с дьяволом, а поводом к тому ваше музицирование на клавесине?
— Вот как? Это осложняет дело.
— Вам следует всё объяснить Трампедаху.
— Как бы не так! Чем я не дьявол для Трампедаха? Да будет вам известно, юноша, именно меня Трампедах и считает посланником дьявола.
— Вы знакомы?
— Он знает о моём существовании и всюду твердит, что я дьявольское отродье, ниспосланное на землю, чтобы смущать людей.
— Час от часу не легче. В чём же он вас обвиняет?
— В том, что я проповедую смерть. Бедняга не понимает, что смерть и безмолвие разные вещи.
— Вы призываете к безмолвию?
— Что значит призываю? Я пытаюсь создать гармонию, а самая совершенная гармония нисходит к молчанию.
— Значит, если все замолчат, это и будет гармония?
— Нет, молодой человек. Если замолчите вы, не замолчат птицы или, положим, ветер произведёт шелест.
— А если полное безветрие?
— Любой другой звук нарушит гармонию, хотя бы ваше дыхание.
— Вы что же, добиваетесь гробового молчания?
Тарвальд усмехнулся.
— Как вы неловки в рассуждениях. Я говорю не об отсутствии звуков, а, напротив, о присутствии всех звуков нашего бытия, но в такой соразмерности, когда они достигают полного согласия, а стало быть, молчания.
— И что же, ваше учение дошло до Трампедаха?
— Трампедах любопытен. А уж если дойдёт до него, что я обучаю Анну, не миновать ей костра.
— Да и вас, вероятно, схватят.
— Я неуловим.
— Но как же быть с Анной, господин Тарвальд? Ведь её могут подвергнуть испытанию по обвинению рыцаря.
— Что ж, быть может, кому-то и назначено пройти через испытание.
— Однако! Не лучше ли увести Анну из Белого ронделя?
— Вы знаете, что это пока невозможно.
— Отчего?
— Вы знаете.
— И вы дождётесь мучений Анны?
— Молчите! — Он топнул ногой. — Я предвижу события! Так надо, иначе мы лишимся главного.
— Чего, господин Тарвальд?
— Молчите!
— И на суде мне молчать?
— Ведите себя так, будто со мной не встречались. Будет лишь хуже, если вы вступите с объяснениями.
Да, уж если этого человека принимают за посланника ада, лучше помалкивать.
— Только не спрашивайте меня про дорогу в лесной лагерь, — внезапно сказал Тарвальд.
— Вы её знаете?
— Конечно, нет!
— Неужто вам тоже завязывают глаза?
— Представьте!
Здесь он хитрит. Но и я не стал говорить Тарвальду о готовящемся набеге. Кто знает, что у такого человека на уме.
— Зачем вы меня навестили? — спросил я.
— Чтобы сказать вам: не препятствуйте нынешнему течению событий. Говорю вам, я всё предвижу.
Знает ли он про подземный ход?
— Если вы обладаете даром предвидения, то чем, по-вашему, кончится дело?
— Всё завершится достойным образом.
Его бы устами да мёд пить. Без сомнения, это очень странный человек. Невольно поддаёшься его влиянию, и начинает казаться, что он и в самом деле многое знает.
Ночь я провёл без сна и думал обо всём. Я вспомнил, вспомнил того мертвеца, которого протащили перед моими глазами тяжёлые воды Эмбаха. Да, это так, то был швед, убитый в харчевне, то был Эксхольм, человек из Стокгольма, на роль которого случайно устроился я. Он медленно миновал город, в который стремился, мёртвым взглядом скользнул по верхушкам башен, может быть, и я попал в неживое пространство его взора, но всё это было ему безразлично…
Я вспоминал и другую июньскую ночь, тёплую ночь, когда весь Мадрид готовился к Ивановым торжествам. В доме Хуана де Эспины много гостей, они расселись вокруг маленьких жаровен с тлеющими косточками слив. Карлик бегает, докладывает о каждом визите, а потом приносят шоколад в фарфоровых чашечках на агатовых блюдцах. Угощают сладостями в золотых пакетиках, а в серебряных несут сухое варенье.
В эту июньскую ночь Хуан де Эспина снял свой роскошный, чёрный с золотом плащ и накинул его на меня со словами: «Мой друг, пусть сей плащ охранит вас от всяческих невзгод, он составит нечто вроде тени за вашими плечами, даже в ненастный день вы будете снабжены тенью в виде этого чёрного плаща». — «В ваших словах много тайного смысла, — ответил я, — но не лишились ли вы своей тени, отдав мне свой чёрный плащ?» — «К этому я всегда стремился, — сказал Хуан де Эспина. — Хотел бы я стать человеком без тени, ведь тень отбрасывает только плотское, душа не имеет тени». — «В таком случае зачем же вы одарили меня лишней тенью?» — «О друг мой, ведь это всего только плащ, и он не является истинной тенью, а может быть только тенью тех славных дней, которые мы провели вместе. Носите его и помните друга своего Хуана де Эспину…»
