Тереза - Эркман-Шатриан
В приливе гордости — еще бы, ведь я водил капитана в голубятню! — я неосмотрительно стал в дверях. Уланы — ибо теперь это были уланы — мчались вихрем с пиками наперевес. Доломаны из бараньего меха, развевающиеся за спинами, высокие медвежьи шапки, нахлобученные на уши, вытаращенные глаза, носы, словно утонувшие в усищах, за поясом огромные пистолеты с медными рукоятками, — казалось, мчится какая-то призрачная рать. Я еле успел отпрянуть. Кровь застыла в моих жилах. И, только когда раздалась стрельба, я очнулся как ото сна в глубине нашей горницы, против разбитых окон.
На улице потемнело, белый дым заволок каре. У водоема можно было различить только одного командира, словно застывшего на коне. Он казался бронзовой статуей, виднеющейся сквозь сизые струи дыма, откуда выбивалась сотня красных огней. Уланы скакали вокруг, как исполинские кузнечики. Одни кололи пиками и выхватывали их, другие с четырех шагов стреляли по республиканцам из пистолетов.
Мне казалось, что каре уже подается, — так это и было.
— Сомкнуть ряды! Держаться стойко! — кричал командир, и его голос был спокоен.
— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — передавали по рядам офицеры.
Но каре подавалось. Передний фланг выгнулся полукругом, почти соприкасаясь с бассейном. Штык с молниеносной быстротой отражал удар пики, но иной раз республиканец падал сраженный на землю. Республиканцы уже не успевали перезаряжать ружья; они уже не стреляли, а уланы всё подходили и подходили, всё смелели и смелели; они словно подхватили каре в свой водоворот и торжествующе кричали, считая себя победителями. Я и сам уже думал, что республиканцы побеждены, как вдруг, в самый разгар сражения, командир поднял шляпу на острие сабли и запел песню, от которой мурашки пробегали по спине. И весь батальон, как один человек, подхватил эту песню.
В мгновение ока передний фланг республиканцев выровнялся и пошел в наступление, оттесняя к улице все это множество всадников, — те наскакивали друг на друга, а их длинные пики колыхались, будто колосья.
Право, песня как будто вызывала у республиканцев ярость. Страшнее картины я еще не видел. И с той поры я понял, что люди, ожесточенные сражением, свирепее диких зверей.
Но вот что было еще ужаснее: последние ряды батальона австрийцев, в самом конце улицы, не видя, что творится на подступах к площади, всё приближались с возгласами: «Ура, ура!» — и передним рядам, теснимым штыками республиканцев, некуда было отступать. Уланы метались в невероятном смятении, слышались вопли отчаяния. Кони, раненные штыком прямо в ноздри, поднимались на дыбы, гривы их были взлохмачены, глаза выпучены. Они прерывисто ржали, яростно били копытами. Я издали видел, как злосчастные уланы, обезумев от страха, оборачиваются, прокладывают себе путь, ударяя своих же товарищей рукояткой пики, и улепетывают, как зайцы, мимо деревенских домов.
Спустя минуты две улица опустела. Человек двадцать пять — тридцать от силы были окружены на площади. Бедняги не видели, как их войско отступило, и, казалось, были сбиты с толку, не зная, куда бежать. Но конец наступил быстро. Снова раздался залп, и все они упали навзничь, кроме двух-трех человек, которым удалось проскочить в переулок Кожевников.
Виднелись только груды конских и человеческих трупов. Кровь струилась ручьем, стекала в ров, а оттуда — в оросительную канаву.
— Прекратить огонь! — приказал командир во второй раз. — Зарядить ружья!
В эту минуту на колокольне пробило десять часов. Селение представляло собой нечто неописуемое: дома изрешечены пулями, ставни висят на петлях, окна выбиты, трубы валятся, улицы усыпаны черепицей и битым кирпичом, крыши сараев пробиты насквозь. И целые груды трупов, и эти загнанные, бьющиеся на земле окровавленные лошади… Нет, все это трудно себе и представить!
Республиканцев осталось не больше половины. Суровые и грозные, они держали оружие наготове, откинув на спину широкополые шляпы. Позади, в нескольких шагах от нашего дома, командир обсуждал положение со своими офицерами. И вот что я отчетливо услышал.
— Перед нами австрийская армия, — говорил он отрывисто, — надо уносить ноги. Через час перед нами будет двадцать — тридцать тысяч человек; их пехота окружит селение, и тогда мы пропали. Я намерен отступить. Кто-нибудь возражает?
— Нет, все ясно как день, — ответили остальные.
Тут они удалились, а минуты через две множество солдат вошли в дома и стали выбрасывать на улицу стулья, столы, шкафы — всё свалили в кучу. Одни кидали с чердаков солому и сено; другие выкатывали из сараев тележки и повозки. Не прошло и десяти минут, как в конце улицы выросла преграда высотой с целый дом, сверху донизу заваленная севом и соломой. Раздалась барабанная дробь — по этому призыву все ушли; и сейчас же огонь пополз от былинки к былинке, он охватывал уже вершину баррикады, захлестывал крыши соседних домов. Взвилось алое пламя. Черный дым стелился над деревней, образуя огромный свод.
Издали послышались громкие крики; по другую сторону раздались ружейные выстрелы, но ничего не было видно, и командир приказал отступить.
Отступая, республиканцы проходили мимо нашего дома. Они шли медленным и твердым шагом; глаза их сверкали, штыки были обагрены кровью, руки у них почернели, лица осунулись.
Позади шли два барабанщика, но в барабан не били. Был тут и мальчуган, который сегодня спал у нашего сарая. Он шел сутулясь, с барабаном через плечо, и крупные слезы катились по его пухлым щекам, почерневшим от порохового дыма. Другой барабанщик говорил ему:
— Бодрее, малыш! Бодрее, Жан!
Но он, казалось, не слышал. Горация Коклеса и маркитантки нигде не было видно. Я провожал глазами войско, пока оно не скрылось за поворотом.
Уже несколько минут в общинном доме били в набат, и издали раздавались заунывные возгласы:
— Пожар! Пожар!
Я взглянул на баррикады, возведенные республиканцами. Огонь охватил дома и взвился в небо. Но в другом конце селения на улице бряцало оружие, а из слуховых окон домов люди уже просовывали длинные черные пики и разбрасывали кучу, откуда распространялся пожар.
Глава четвертая
