Тереза - Эркман-Шатриан
— Построиться в каре! — кричал он.
И сейчас же офицеры, барабанщики, маркитантка отступили к водоему, а роты скрестились, как в карточной игре; за минуту они образовали каре из трех шеренг — водоем оказался в центре. И почти тотчас же улицу наполнил ужасный шум: это были хорваты, под ними дрожала земля! Словно сейчас я вижу, как они появляются из-за угла улицы, вижу их плащи — они полощутся за спинами хорватов, как знамена! Хорваты неслись с саблями наголо, так наклонившись в седле, что почти не видно было их худых смуглых лиц с длинными рыжеватыми усами.
Очевидно, дети бывают одержимы дьяволом, ибо я не убежал, а остался и смотрел во все глаза, ожидая сражения. Правда, было очень страшно, но любопытство превозмогло.
Пришло время смотреть и содрогаться. Хорваты были уже на площади. В тот же миг раздался приказ командира:
— Огонь!
А потом — громовой залп, а потом — только шум в ушах. Та сторона каре, что была обращена к улице, выстрелила одновременно. С дребезгом посыпались стекла из окон нашего дома. В комнату ворвались клубы дыма вместе с осколками картечи. Запахло порохом.
Волосы у меня стояли дыбом от страха, но я все смотрел и сквозь сизый дым видел, как хорваты, стоя в стременах, скакали вперед на небольших лошадях, отскакивали назад и снова скакали вперед, словно собирались подмять каре. А сзади силы их всё прибывали и прибывали с диким ревом:
— Vorwärts! Vorwärts![6]
Среди конского ржания и неумолчного крика прозвучал приказ командира:
— Вторая шеренга, огонь!
Голос его был так спокоен, словно он беседовал у нас в комнате.
Раздался новый громовой залп. Посыпалась штукатурка, с кровель покатилась черепица, небо и земля словно смешались воедино. Лизбета, забившаяся в уголок в кухне, так пронзительно визжала, что даже сквозь весь этот шум были слышны ее визгливые вопли, словно кто-то давал пронзительные свистки.
После пальбы взводами начался беглый огонь. Теперь было видно, что только вторая шеренга стреляла, опускала ружья и вновь поднимала. Солдаты первой шеренги опустились на колено и наставили на врага штыки, а третья шеренга заряжала ружья и передавала их второй.
Хорваты вертелись вокруг каре, ударяя наотмашь длинными палашами. То с кого-нибудь падала шапка, то падал человек. Один из хорватов пришпорил лошадь и скакнул так далеко, что перепрыгнул через все три шеренги и упал посреди каре. Тогда командир республиканцев бросился к нему и, яростно ударив острием сабли, так сказать, пригвоздил его к крупу лошади; затем командир выдернул саблю, окровавленную до самой рукоятки. Я похолодел от ужаса и хотел было убежать, но только я поднялся, как хорваты круто повернули и ускакали, оставив на поле боя множество человеческих тел и лошадей. Лошади пытались подняться и снова падали. Пять-шесть всадников, придавленные трупами лошадей, старались освободить ноги; другие ползали на четвереньках, обливаясь кровью, и, поднимая руки, кричали жалобным голосом: «Французы, пощадите!» — они боялись, что их убьют. Иные испытывали такие нестерпимые муки, что, не выдержав, умоляли их прикончить. Большинство лежало недвижимо.
Тут я впервые понял, что такое смерть: люди две минуты тому назад были полны сил и жизни и яростно стреляли в своих врагов, нападали на них, как волки, — теперь же они лежали вперемежку, недвижимые, как придорожные камни.
Ряды республиканцев тоже поредели. Были и трупы, лежавшие ничком на земле, были и раненые с окровавленными лбом и щеками; они перевязывали себе головы платками, положив ружья у ног и не покидая боевых рядов. Товарищи помогали им затянуть потуже платки и надеть поверх повязок шапки.
Командир сидел верхом на коне перед водоемом, его треугольная шляпа с перьями была сдвинута одним углом на затылок; он держал саблю в руке, и по его приказу шеренги смыкались. Перед ним выстроились в линию барабанщики, а поодаль, около водоема, стояла маркитантка со своей тележкой. Хорваты трубили отступление. На повороте улицы они остановились. Там, за углом общинного дома, их ждал дозорный — виднелась лишь голова его лошади. Раздавались редкие выстрелы.
— Огонь прекратить! — приказал командир.
И все смолкло. Лишь издали доносились звуки трубы.
Тогда маркитантка изнутри обошла ряды, раздала солдатам водку, а семь-восемь рослых молодцов пошли с котелками к бассейну за водой, чтобы напоить раненых, жалобно просивших пить.
Я свесился из окна, вглядывался в глубь пустынной улицы и раздумывал о том, вернутся ли красные плащи. Командир смотрел в том же направлении и, опершись рукой о седло, разговаривал с капитаном. Вдруг капитан пересек каре, пройдя сквозь шеренги, и быстро направился к нам, еще издали крича:
— Где хозяин дома?
— Он ушел.
— Так… тогда ты… проводи-ка меня к вам на чердак… живо!..
Я сбросил свои деревянные башмаки и стал, как белка, взбираться по лестнице, ведущей из сеней наверх. Капитан поднимался вслед за мною. На чердаке он сразу увидел стремянку, ведущую на голубятню, и полез впереди меня. В голубятне он пригнулся к низенькому слуховому оконцу и, облокотившись на подоконник, стал смотреть. Я взглянул через его плечо и увидел, что вся дорога, насколько хватал глаз, кишит людьми. По ней двигались кавалерия, пехота, пушки, зарядные ящики. Мелькали красные плащи, зеленые ментики, белые мундиры, каски, кирасы, неслись вереницы пик и штыков, конные эскадроны, и вся эта лавина приближалась к нашему селению.
— Целая армия… — бормотал капитан.
Он отпрянул от оконца, собираясь спуститься вниз, но вдруг остановился, указывая вдаль, за селение: на расстоянии двух ружейных выстрелов гуськом скакали хорваты, скрываясь в ложбине позади садов.
— Видишь красные плащи? — спросил он.
— Вижу.
— Там что, проезжая дорога?
— Нет, тропинка.
— А что, очень глубок этот овраг, который ее пересекает прямо против нас?
— О да!
— А телеги и повозки могут через него переехать?
— Нет, не могут.
Тогда, больше ни о чем не спрашивая, он, торопливо пятясь по стремянке, спустился на чердак и бросился к лестнице. Я не отставал. Мы быстро очутились внизу, но не успели мы выбраться из сеней, как от топота конницы затряслись дома. Пренебрегая опасностью, капитан
