Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)
Опять сначала торг.
Ямщикам чум нужен. Сговорились, сколько за чум. К чуму прислуга нужна. Опять сначала.
Два дня разговаривали. Совсем мы с толмачом замаялись.
Наконец – все. Вышли самоедины, стали у нарт. Еще с полчаса о чем-то между собой толковали. Приходят:
– Не едем.
Что ты с ними будешь делать! Пришлось к крайнему средству прибегнуть. Вызвал я двух мотористов: «Заводи моторы». Сам с толмачом к самоедам.
– Вот что, – говорю, – граждане. Мы вам помогаем в беде? Когда голод у вас или на оленей мор?
– Помогаете, – говорят.
– А вы нам в беде помочь не хотите. Так и буду говорить большевикам в Москву.
Тут как раз и моторы затрещали.
– Едем, – говорят.
Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один – в пути. В пути помер, на глазах – самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают все, уходят. Издали увидят больных – сейчас себя и оленей дымом обкуривают.
Упакованы люди на нартах – хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, – думаю, – не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошел за спиртом. Поднес чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.
Они видят: здоровый человек после больного пьет – и ничего. Стали подходить один за другим.
Перенесли все-таки больных.
* * *Опять в каюте…
«Гусихин» велик и надежен – еще больше и надежней «Москвы». Но сон у нас беспокойный: говорят, салмы тут кругом и, бывает, сядет пароход – и не слезть, пока другой не выручит.
Матросы беспрерывно меряют глубину наметками с бортов. Так я и заснул под крики:
– Шесть! Шесть с половиной! Восемь!
Восемь, шесть аршин или даже метров – разве – это много для такой громадины, как «Гусихин»?
«Зверобой» – тот мелко сидел…
* * *…Тряхнуло так, что я чуть не слетел с дивана. Казалось, корпус парохода разом стал, и вся палуба с каютами сорвалась и пошла вперед.
Конечно, сели на мель.
Колеса перестали работать. Гремели команды. Опять заработала машина: задний ход.
Долго стояли. Слегка покачивало.
Потом с обоих бортов сразу раздались крики:
– Три с половиной! Четыре!
– Четыре. Четыре!
Слезли, нащупываем зерло.
– Шесть с половиной! Семь.
– Восемь! По-од табак!
– Под табак!
– До полного! – командует командир.
Разом уверенно затопали колеса.
Опять погружаюсь в сон.
* * *Я проснулся под те же крики с обоих бортов:
– Семь! Восемь! Под табак!
Вышел на палубу – вот чудеса! Вверху и внизу – небо. Только чуть голубее вверху, чуть зеленее внизу. И нигде ни следа земли, нет горизонта.
Внизу впереди на нижнем небе – облако.
Оно растет, медленно приближается. И вдруг поднимается, вплывает в пустоту между нижним и верхним небом – распадается на куски.
Теперь понятно: это – халеи.
Вспомнил: Обь, так сказать, уже превратилась в море, Обская губа тут километров шестьдесят шириной. Ямал давно исчез из глаз. Мы шли теперь к восточному берегу губы.
Наконец вдали показалась тонкая, твердая линия: горизонт. Тогда все сразу стало на место: вода, земля, небо.
Некоторое время мы шли прямо на темную полосу. Потом повернули, пошли вдоль.
Еще раз повернули, в другую сторону, пошли наискосок к земле.
Стал виден плоский высокий берег. Под ним выросла точка. Она разрослась, превратилась в кучку маленьких домиков – поселок.
Мы то приближаемся к нему, то направляемся мимо, то начинаем удаляться, – и опять поворачиваем. Штопором подходим к берегу.
С бортов беспрерывно выкрикивают глубину.
Уже видны рыбницы у берега, с десяток чёрных лодок кругом них. Видны отдельные домишки.
Но вот что это справа от них – пестрые треугольники?
Чумы! Это же самоедские чумы!
Для меня неожиданно, что они – пестрые: черными, желтыми, серыми, коричневыми шашечками.
Тоненько лают собаки. Черные фигурки людей суетятся у берега, входят в воду. Идут по воде, приближаются к нам по воде.
– Хэ-хэ! – бормочет кто-то у меня за спиной.
Оборачиваюсь – Валентин.
– Ты чего?
– Хэ, говорю, добрались-таки до Хэ, увидали самоедов.
«Гусихин» остановился метров за триста от берега. К нему сейчас же прилипли лодки. И через минуту на палубе появились люди без шеи, с тюленьими маленькими гладкими головами и бескрылые, как пингвины.
Раз! – человек-пингвин откидывает оболочку головы на спину – и настоящая человеческая голова поворачивает ко мне свое настоящее человеческое лицо.
Что за любопытные глаза! Они прошивают насквозь, быстро и многократно, как игла швейной машины.
Пингвинье крылышко поднимается, и человеческая рука доверчиво тянется к моей.
– Здрастуй?
– Здравствуй.
Крепкое рукопожатие.
Он щупает материю моей охотничьей куртки.
– Терпит?
Я не совсем понял, но улыбаюсь, отвечаю:
– Терпит!
Мы стоим друг против друга – совсем разные люди, – с любопытством и удивлением глядим друг на друга, и вдруг оба смущаемся.
Он что-то быстро заговорил на своем языке.
Я не понял.
Я сказал ему несколько фраз по-русски.
Он не понял.
Засмеялся – как дверь распахнул на солнце, потоптался на месте, чисто сказал:
– Понимать не терпит!
И отошел.
– Торопись! – крикнул мне Валентин из каюты. – Лодка сейчас отваливает.
Мы запаслись патронами, взяли ружья и сели в большую лодку.
Лодка не дошла до берега метров сто – и стала.
Вместе с другими мы побрели по воде до сухого песка. Женщины и те из пассажиров, на ком не было высоких сапог, ехали на берег на наших спинах.
Глава девятая
Люди Самоедь ездят на оленях и питаются рыбами.
ЛетописьБрунгилъда и Зигфрид. – Швейные машинки Зингера. – За невидимой стеной. – Кормлёнки. – В чуме. – Олени и жизнь Юро. – Стовосьмидесятилетний человек. – Чернолапенький. – Пятилетний охотник. – Гости из тундры. – Собачий вопрос. – Салмы и стукалки. – Кочетов философствует.
Неприступный замок стеной огня отделен от мира.
В замке – Брунгильда, валькирия[33]. Она ни жива ни мертва: закованная в холодные латы, она спит долгим сном Спящей красавицы, сном тысячелетий.
Кто – смелый – пройдет сквозь огненную стену? Кто вернет миру оцепенелую жизнь?
Зигфрид, жизнерадостный золотоволосый герой Нибелунгов, отважно ринулся в огонь.
* * *В чистой и теплой избе при неверном свете ночника неожиданно встали передо мной эти два образа народной фантазии далекого народа: Брунгильда, Зигфрид.
Я удивился: откуда они здесь, на Конце Земли? Чем напомнило прекрасную и пламенную сказку все то, на что я здесь нагляделся за день? Здесь, за Полярным кругом?
Я не понял тогда.
Принялся за дневник.
* * *Утром мы вышли из воды на плоский песчаный берег и сразу почувствовали необычайное. Огромная пустота вокруг казалась значительнее всего, на чем останавливался глаз. Нас обдавал холодный ветер, невидимо мчался куда-то, а небо было совершенно неподвижно, ни одно облако не проходило по нему.
– Идемте, – приветливо говорит легкий сухолицый человек. Он приехал с нами в лодке. – У меня тут родственник. Оставим вещички и пройдем в чумы.
– Знакомься, – говорит Валентин, – Якимыч, заведующий факторией Госторга, охотник.
Перед нами под увалом раскинулся не маленький поселок. Вместительные, крепкие сибирские избы.
Два-три строения, крытые красным железом, напоминают о городе.
С десяток мужчин в суконных гусях[34] на берегу. Ни одной женщины.
Редкие нелюбопытные прохожие на коротеньких улицах едва взглядывают на нас.
– Зырянский поселок, – говорит Якимыч. – Русские тут только летом, к зиме почти все съезжают.
Он ведет нас в чистую просторную избу. Приветливая пожилая хозяйка, суетливый, с володимирским говорком хозяин, две швейных машинки Зингера в горнице: Кочетов – хозяин – портной.
Сразу позабылся Конец Земли, пропала простота.
– Беседуйте, – приглашает хозяйка так просто, точно мы вчера только здесь были. – Я сейчас самоварчик…
* * *А в нескольких шагах – самоедское становище.
Чумы возвышаются пестрыми конусами. Они по-летнему крыты нюгами – большими кусками бересты, где почти белой, где желтой, коричневой или совсем черной от копоти. Над срезанной верхушкой – колючий венчик из тонких кончиков шестов.
Позади каждого чума, как клеть при избе, – нагруженная нарта, крытая шкурами, увязанная ремнями.
Там – кладовая кочевников: оленьи шкуры – крыть чумы зимой, меховая зимняя одежда.
