Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)
Протокой быстро выскочили в широкий, сильный рукав Оби – на самое быстро.
Как ни нагребаюсь остроконечным веслом, стремительно сносит течением, большие волны мягко, но мощно ударяют в борт, грозят перевернуть проклятую посудинку.
«Выкупаться-то не беда, – думаю про себя. – А вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»
– Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?
– Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.
– Ух ты!
Нырнешь, пожалуй.
Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На кромке песчаного берега сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.
Лодчонка качнулась, но выпрямилась.
Совершенно непонятная птица!
– Гриша, не знаете, что это?
Ловец продолжает грести, но оборачивается.
– Филин вроде.
Филин! Филина я бы за версту узнал: сидит столбиком и уши. Тело-то держит, как чайка!
– Халей, может? – недоумевает ловец. – Цвет только.
– В том-то и дело – цвет!
Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью – большую чайку. Молодой халей белый с серым, старый – весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совсем темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.
Повернулась грудью – грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильней.
Быстро перебираю в уме другие породы крупных чаек. Клуша? Бургомистр? Громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.
Значит, это что-то необычайное, может быть, еще неизвестное даже науке.
Теперь только бы подпустила на выстрел!
Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт – и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.
– Сели!
Я вскочил на ноги.
Птица сейчас же разняла длинные крылья и поднялась на воздух.
– Уйдет!
Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «Шольберг», друг, не выдай!
Я вскинул ружье и выстрелил.
Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась.
Я выстрелил из другого ствола.
Птица перевернулась и упала на воду с распластанными крыльями.
В порыве благодарности я прижал к груди ружье, верного своего «Шольберга».
– Гляди, гляди! – крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом.
Было на что поглядеть: точно взорванный выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это вылетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток.
Но мне было не до них.
Я кинулся к своей необычайной добыче.
Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.
Передо мной качалась на мели невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Вблизи она вся отливала золотом, нигде не было ни перышка белого. Только красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва. Я сразу решил:
– Конечно, новый вид! Назову ее лярус ауреус – золотая чайка.
– Гуси, гуси! – раздался сзади крик.
Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом: чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник.
Уже вдали где-то звучал звонкий гусиный гогот. Я узнал по голосу большую белолобую казарку, и сразу вспомнилось самоедское меткое ее названье; сенгрыянту – колокольчик-гусь.
Я кинулся догонять товарищей.
Тундра, низкая тундра.
Тундра – это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, комары и очень много сырости, тучи куликов, уток и тучи комаров.
Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Тучи куликов рассеялись и быстрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.
Каждого из нас окружило жадное поющее облако и двигалось вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в нос, в уши, в рукава, и жгли, жгли, жгли, – тысяча уколов в минуту!
На мне не было накомарника: его надел Валентин. Но разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных, мельчайших этих убийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы.
Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.
Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны. Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.
Я шел по залитой водой траве, в одной руке держал ружье, другой то и дело стирал с лица пот вместе с сотнями комариных трупов.
Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял их: всё это были простые турухтаны; петушки – зовут их ловцы, нгай-вояр – «голова в коросте» – зовут ямальские самоеды.
В небольших грязных лужицах, по пояс в воде, бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики и тёдасармик.
Вдруг что-то с шумом разрезало воздух у меня за спиной.
Как ни быстро я обернулся, я не мог разглядеть уже далеко умчавшуюся птицу.
Через несколько шагов такой же шум послышался сбоку.
В этот раз я вовремя повернул голову – и узнал пронесшуюся мимо меня птицу.
Это был мертемпа-и-ерти – «делающий ветер», сукалень-кулик.
Так без выстрела я добрался до тихого сора – залива.
Здесь вода вся в волдырях, хоть и прозрачна, под ней золотится песчаное дно. Повсюду из дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, все куда-то торопятся.
Я думал сначала – газ. Оказалось – роднички чистейшей холодной воды.
Легкими зонтичками поднимаются из воды хвощи, трава – густыми шапками.
Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится.
Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз.
Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.
Я не знал, кто это – зверь, птица, змея?
В траве ничего не шевелилось. Не шевелился и я. Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул. Я тихонько шагнул вперед. Глаз исчез.
Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырвалось. Я сделал еще шаг – опять ничего.
Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.
Я приложился – и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.
Я поскорей опустил ружье: ведь это был «железный глаз» – ёзе-сёу, это была утка, крупный нырок – морская чернеть – со своими утятами.
Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо – труба у пароходика. Птенцы – еще не оперенные, в пуху – вытянули шеи вперед и как веслами гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирали изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.
Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.
Краем сора я поспешил к берегу Оби. Там уже сошлись мои товарищи. Они стояли по колена в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним.
На Оби был ветерок. Он сдувал комаров.
Тут можно было отдохнуть.
Валентин потрясал в воздухе целой вязанкой турухтанов.
Мы закурили.
– Глядите, – сказал ловец и показал рукой туда, где за островком плясали мелкие волны. – Там салма, мель. Мы зовем эту салму Песок-Страданье. Там рыбу тянем – сотни пудов. Зато и мучимся, пострел и тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнуса, комарья этого, мошки – живьем грызут. Чистая смерть. Утро поработал – два дня потом больной лежишь.
Я посмотрел на свои вздувшиеся от укусов руки и подумал, что название салме дано самое подходящее.
Не легкий труд рыбарей на Оби.
Когда начало смеркаться, мы опять разбрелись по острову.
Теперь кулики куда-то исчезли, попрятались, стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ.
Начали появляться утки. Стремительными тенями, странно беззвучно они проносились в сумерках и с шумом валились в траву.
Подойдешь – всплеск, и вырвалась с кряканьем где-нибудь сбоку, даже сзади, – где меньше всего ожидал. На ночь на жировку сюда прилетали только настоящие утки, не нырки, – только шилохвосты да чирки. Больше тут на Ямале и нет никаких пород настоящих уток. Даже кряковая утка сюда не доходит.
Охота была удачна: все вернулись к лодке с утками-острохвостами.
Валентин светил одну с большой высоты, прямо с неба, уверял он. Первая его утка.
В темноте, вконец измученные, вернулись в штаб.
– Батеньки, да на вас лица нет! – закричали ловцы, когда мы приблизились к стоявшей на столе большой керосиновой лампе.
Нельзя было выбрать более неудачное выражение: лица на нас было даже слишком много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли с кулак каждое.
