Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)
Мы вошли в становище, как в заколдованное царство: нигде ни человека, все неподвижно, собаки свернулись, спят в заветерках. Рядом ступаешь, а они даже головы не поднимут.
– Осторожней!.. – говорит Якимыч. – Человека раздавите.
Он показывает на пушистый клубок у меня под ногами, смеется.
Смотрю: собаки. Одна – поменьше – притулилась к другой – большой, очень лохматой. Спят.
Вдруг дунул ветер – резкий, порывистый. На маленькой собачке приподнялась шерсть вместе со шкурой, выглянул розовый голый животик: спящий ребенок?
Только у третьего и у четвертого чума увидели наконец живое и подвижное: под пустой деревянный ящик стрельнули от нас два серых зверька. Посредине песчаной ямы, где ящик, вбит кол, на колу – две цепочки.
Зверьки недолго прятались: из-под ящика выглянула одна острая мордочка, за ней другая. Быстрые глазки забегали, с любопытством разглядывали нас. Наконец два пушистых комочка выкатились в яму, засеменили вокруг кола на цепочках: норники, песцы-щенята.
Около других чумов – такие же колы, только привязаны к ним не песцы, а черно-лапенькие лисята.
Якимыч рассказывал:
– Кормленков разрешают иметь не больше трех-четырех на чум, и то только беднякам. Это дело теперь думают коллективным сделать, артельные питомники создать и так положить начало пушному звероводству самоедов.
– Самоедов нам подай, самоедов!
– Сейчас мужчины все на ловле да на пароходе, а женщины – по чумам. Впрочем, вон в тот пройдем, там, кажется, вся семья.
Вслед за Якимычем мы нырнули в открытое входное отверстие чума.
В первое мгновение мне показалось, что я в музее забрался внутрь витрины с надписью:
САМОЕДСКИЙ ЧУМ
Груда красных углей посредине, котел над ними и вокруг – совершенно неподвижные фигуры сидящих людей с темными, как горшки, обожженные в печи, лицами. Пристально смотрят на нас немые, остановившиеся глаза…
Молчание, оцепенелая неподвижность.
Мы постояли так, и вдруг Якимыч говорит:
– Юро! Здравствуй, юро! Узнаешь?
И все задвигались.
Голый по пояс низкоплечий мужчина весело засмеялся, протянул Якимычу руку. Одна из женщин налила из котла чаю в круглую чашу, поставила перед Якимычем. Девочка лет четырех подняла в руке нож и быстрым, точным движением у самых губ резнула по сырой рыбине, зажатой в зубах. Казалось случайностью, что при этом она не отхватила себе кончик носа или кусок черной лоснящейся от рыбьей крови щеки.
Остались неподвижными только два древних старика. Они сидели в самой глубине чума, один – по одну, другой – по другую сторону очага.
У Якимыча с низкоплечим пожилым самоедом начался длинный разговор про всех знакомых – кто жив, кто помер. Якимыч не был в этих краях три года, и самоеду нашлось о чем рассказать ему за чашкой чая отрывистыми, с трудом сплетенными словами.
Мы слушали.
Простая, как палка, в коротком его рассказе нам предстала судьба полярного бедняка.
Я не запомнил его имени, да и не нужно его имя, пусть будет просто Юро, что по-самоедски значит: друг.
Юро, когда знал его Якимыч, был небогатый, но справный хозяин: оленей до двухсот было у него. Чум его был полная чаша: жена, ребятишки, старый отец – все одеты и не голодны. Весной на пятнадцати нартах семья начинала кочевку, подвигалась к северу Ямала.
Во время кочевки телились важенки[35].
Длинноногие пешки[36], неплюи[37] давали свои мягкие, теплые шкурки на пошивку новой одежды. С десяток взрослых оленей шло на мясо. Остальное стадо спокойно паслось все лето.
Летом Юро ловил рыбу, промышлял ленную птицу – гусей, уток – и тюленей. Тюлени давали жир и на редкость прочную кожу.
В начале зимы доходил песец: из крестоватика и синяка становился весь белый. Юро расставлял ловушки, обирал пушистый урожай и откочевывал к югу, где лес и не так страшна зима.
Жить было сносно.
Но три года назад напала на его оленей ужасная болезнь – сибирка. Олени один за другим кидались из стада, хрипели и грохались оземь. В один день пала половина стада.
Юро без оглядки бежал от того места. Но беды догоняли его.
Раз ночью подошел к стаду сармик – волк, десять оленей зарезал, разогнал остальных. Еле собрал их в тундре Юро.
Весной, как важенки отелились, задул север, сумасшедшие начались бураны. И заметались важенки: замерзли их нежные пешки.
Кочевал Юро в этот год на восьми только нартах. Сам уж не ехал; шел с женой пешком рядом с оленями.
Была у Юро своя вотчина: земля, где пас оленей и промышлял его род из поколения в поколение. Но в тот год сосед-окатэтта[38] – многооленный богач – пригнал свое двухтысячное стадо к самой границе его вотчины.
Юро отодвинулся: маленькое стадо оленей бежит к большому, теряется в нем, как ручей в море.
Окатэтта пошел за ним.
Юро еще отодвинулся.
Окатэтта – за ним.
Юро бежал из дедовской вотчины: спасал последних своих оленей.
Без оленей в тундре – смерть.
Окатэтта звал Юро:
– Будешь мне помогать – через год оленей дам.
Юро сказал:
– Нет. Большевики собирают чумы. Поеду на собрание.
Окатэтта сказал:
– Поедешь на собрание – ко мне не приходи. Будешь помощи просить – не дам.
Испугался Юро: откажется помочь окатэтта – куда денешься? Не поехал на собрание.
Стал просить окатэтту:
– Дай на выпас тридцать оленей. Год пройдет – пригоню тридцать же оленей да песцов дам пятнадцать.
– Тридцать, – сказал окатэтта.
Совсем отощали, замучились у Юро олени. Не поможет богач – и на зимовку не откочевать. Тут зимовать – не терпит.
Обещал Юро окатэтте тридцать песцов.
Дал окатэтта тридцать сытых оленей.
А летом копытка объявилась – оленья болезнь. Поредело стадо вконец.
Совсем бы пропал Юро, да год выдался песцовый.
Пошел и пошел песец, как заяц. Было бы у Юро оленей побольше – деревянные пасти ставить пошире, – сколько бы Юро собрал белых шкурок! Каждая шкурка – олень.
Через год отдал Юро тридцать песцов окатэтте. А оленей – только десять. В долгу теперь.
Четырнадцать себе оставил. На четырнадцати куда откочуешь? Как оденешься, обуешься?
Уж не один с семьей живет Юро в чуме – с братом. У брата – своя семья, отец-старик.
Был Юро и у большевиков на собрании. Учили бедняков на собрании не слушать богатых, в артель сбиваться.
Юро в артель пошел – рыболовную.
– Гану-грютти, – смеется Якимыч, – лодочный житель?
– Гану-грютти, – соглашается весело Юро.
– Как теперь живешь? – спрашивает Якимыч.
– Терпит, – говорит Юро. – Моя туземный совет выбирал, сын Берёзов ехать – грамота учиться.
Тут все в чуме оживились. Залопотали ребята, даже бессловесная пожилая женщина с красной лентой в связанных концами косах.
Она потихоньку, но быстро что-то заговорила по-самоедски.
Юро строго на нее глянул: женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают.
Но ничего не сказал Юро, и жена его продолжала говорить про свое.
Одни только древние старики в глубине сидели молчаливые и неподвижные, как деревянные идолы. Их коричневая кожа скореженным лубом висела на черепах.
– Сколько им лет? – спросил я.
Якимыч спросил Юро по-самоедски, ткнул пальцем в одну и в другую сторону, сказал:
– Этому – сто шестьдесят. Этому – сто восемьдесят.
– Что?
– Сто восемьдесят, – повторил Якимыч задумчиво, посмотрел на меня – и вдруг расхохотался.
– Ну да же: сто восемьдесят самоедских – наших, значит, девяносто. Они же один год за два считают.
Мы вышли.
Чернолапенький лисенок безостановочно кружил, и кружил, и кружил вокруг прикола. Мне подумалось: совсем как рассказ Юро вокруг оленей.
– Чего он так? – спросил Валентин.
Якимыч скучно ответил:
– Есть хочет, замерзнуть не хочет – вот и кружит.
Я остался поговорить с лисенком, отстал от своих.
– Бегаешь? – спросил я чернолапенького зверька. – И как тебе только не надоест все кругом да кругом?
Лисенок ничего не ответил, даже не повернул ко мне головы.
Тут мое внимание привлекла ватага мохнатеньких самоедских ребятишек.
Они выскочили откуда-то из-за чумов. Они увидели меня и остановились было. Но сейчас же один из них что-то строго крикнул, и все скрылись в кустах. Через минуту они появились далеко на берегу. Я успел только разглядеть лук в руках у одного – парнишки лет так пяти-шести. Лук был выше охотника в два раза.
Над берегом летали хал ей, порывистыми взмахами носились крачки.
Я видел, как маленький охотник натянул свой лук, прицелился, пустил стрелу – и легкая белая крачка, кувыркаясь, упала на землю.
Через несколько минут ватага окружила меня и лисенка. Меткий стрелок бросил лисенку мертвую крачку.
Зверек лапками на лету подхватил птицу, в один миг отгрыз ей голову, хрустнул и проглотил.
Ребятишки деловито побежали за новой добычей.
