Виктор Александровский - Когда нам семнадцать…
Грачев взъерошил Ванины волосы и молча поднялся со стула.
Мы вместе с ним подошли к верстаку.
— Контурную катушку дома, видать, мотали? — спросил Максим Петрович, сняв стенку приемника.
— Дома, — подтвердил Игорь. — А что, неправильно?
— Неаккуратно… Но дело не в катушке. — Учитель задержал свой взгляд на межламповом трансформаторе: — Конец обмотки у вас к чему припаян?
— К земле.
— А надо?
— К аноду, — смущенно поправился Игорь.
— То-то же! Надо перепаять конец проводничка.
Игорь стал нагревать паяльник. Подошли Романюк, Вовка, Тоня. Филя подключил наш двухламповый к антенне.
Сев на верстак, Максим Петрович попросил нас помолчать и не спеша стал настраивать приемник. Медленно накаливались радиолампы. Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло. Лица ребят, осветившиеся было надеждой, замерли в растерянности.
— Что-то испортилось? — встревожилась Тоня.
Но в тот же миг точно ветерок пронес по комнате отдаленные звуки музыки.
— Действует! Действует!
Ребята засуетились, теснее окружили Максима Петровича. Вдруг наушники снова умолкли, но учитель поднял руку, передвинул рычажок, и в наступившей тишине прозвучал знакомый голос диктора сибирской радиостанции:
— …Внимание трудящихся всего мира в течение многих недель было приковано к героическому отряду полярников, находившихся среди дрейфующих льдов Чукотского моря. Отважные, безгранично преданные нашей стране советские пилоты покорили полярную стихию. Из ледяной пасти, готовой каждую минуту сомкнуться и поглотить смелых людей, они вырвали челюскинцев и доставили их на материк… Советская авиация победила! Все ценные грузы, кинопленка, на которой запечатлены основные моменты плавания «Челюскина» и жизни лагеря, судовой журнал, научные материалы забраны и доставлены на материк. Лагеря челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует. Операция по спасению челюскинцев закончена. На льдине реет алый советский флаг!
— Ура героям-летчикам! — крикнула Тоня.
— Ур-ра! Ур-ра! — зазвучало в лаборатории.
Максим Петрович выключил приемник.
— Ну вот, не сумели бы построить свой двухламповый, не узнали бы… Поздравляю, друзья!
Снова крикнули «ура». Игорь завел разговор о постройке в школе радиоузла. А мне стало грустно, и я отошел к окну, где приткнулся Вовка Рябинин.
— Как же это… лагеря больше не существует? — вдруг сказал он и умолк… — Эх, Лешка, Лешка, закрылись лучшие страницы жизни!
Я думал о том же. Вот сейчас, в этот вечер, из школы уходило что-то очень родное, душевно волновавшее всех нас. И оно, быть может, уже никогда не вернется…
Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло.
Глава пятая
В старой каменоломне
Картофельное поле заводских огородников у самой реки. За голубой ангарской ширью — зеленеющие луга с просветами озер, холмы, волнистая синева горизонта…
Отставив лопату, Павел вздыхает:
— Утиная пора, Алеха. Апрель на исходе…
Заметив, что я обгоняю его, брат начинает быстро и сосредоточенно копать, потом, схватив горсть земли, смеется. На ладони у него дождевой червяк.
— Скажи, какое мясо пропадает! Нажива на окуня.
— А ты сегодня веселый, — говорю я.
— На природе, Алеха, всегда хорошо. Только ты не думай, я с тобой все равно ругаться буду.
Павел вытаскивает пачку папирос, но его неожиданно схватывает кашель. Отбросив лопату, брат идет к костру.
— Тьфу! Не забывает, стерва, — тычет он пальцем под сердце и, как будто что-то нащупывая в груди, шевелит плечом. — С ней, видно, и в гроб заколотят… Да нет, шалишь. Пуля — не дура, но и мы за так не сдадимся! Иди-ка, Алеха, поговорим…
Присев на корточки, Павел выхватывает из пепла дымящуюся картофелину, бьет по ней кулаком и, взяв в пальцы чашечкой, долго и старательно дует на белоснежную мякоть.
— Слышь-ка, Алеха, говорят, будто нынче десятые классы откроют?
— Читали нам в школе такое решение.
— А ты чего же молчишь?.. Передай соль.
Я передаю соль, беру сучок и копаюсь в горячем пепле.
Картофелина, вытащенная мной, дымится, я не решаюсь разбить ее, как Павел, кулаком.
— Не бойся, не сгоришь, руки-то, поди, не дворянские. Вот так, так. Еще раз ее по макушке. Ну!
А мне уже расхотелось есть…
— Так как же ты решил? — не отступает Павел.
— Работать пойду.
— Слыхал уж! — Брат сердито отшвыривает обугленную кожуру. — Так! Отец неучем век прожил — понятно, не те времена были. Я рано работать пошел поневоле — семья. Ну, а ты-то чего куролесишь? Да и меня еще впутываешь.
— Тебе тоже надо учиться.
— А я не знаю? Гляди, глава семьи выискался!
«Сказать разве ему все начистоту? Будь что будет!» — решаю я.
— Пойми, Павел! — начинаю я. — Учиться в школе стало неинтересно. Со спасением челюскинцев закрылись лучшие страницы жизни.
— Чего, чего? Какие страницы? Ишь ты, как высоко завернул! Подбрось-ка, парень, веток в костер.
Облокотившись на землю, брат вытащил папиросу.
— Говоришь, закрылись лучшие страницы жизни? Ты, выходит, и не рад, что летчики спасли челюскинцев?
— Ну, знаешь!..
— Ладно. Я просто хотел наглядно показать, что дешевая романтика приводит к чепухе, к бессмыслице.
— Там, на Севере, — настоящий труд и романтика настоящая!
— Вот-вот… — задымил папиросой Павел. — А ответь-ка мне, Алеха, на такой вопрос: за что я свое токарное дело люблю? Молчишь? Боишься меня обидеть? Не бойся! Я свою романтику задешево не отдам. — Павел улыбнулся каким-то своим мыслям и продолжал: — Вот я тебе случай расскажу. Подходит как-то к моему станку наш главный конструктор завода — не знаешь? — товарищ Чернышев. Уважаемый инженер. Подает мне чертеж и говорит: «Вот, Рубцов, тебе задание: выточить эту деталь. Сделаешь — опытный образец машины войдет в строй, нет — значит, всю технологию перекраивать заново. Эту штучку не просто сделать, предупреждаю». И я взялся. Два дня и две ночи не отходил от станка. Ну и горячился же я! Одну деталь запорол, другую пришлось еще раз точить. И все же сделал: в машину мою деталь поставили. Народ собрался смотреть. А я места себе не нахожу. «Пойдет, — думаю, — машина или нет?» И машина, Алеха, пошла! В детальке весу-то всего граммов двести, а без нее экая махина — ни с места! Это как понять? Не романтика?
Рассказ брата не тронул меня. Просто не хотелось огорчать его. Я сбивчиво заговорил о рабфаке, куда Павел собирался поступать, и о том, что я уже не маленький и что мне пора начинать самостоятельную жизнь.
— В рабфак я, между прочим, идти раздумал, — ответил Павел.
— Это чтобы я закончил десятый класс?
Павел сделал последнюю затяжку и бросил окурок в костер.
— Нет, решил готовиться в техникум. Как ты считаешь, в течение года осилю за седьмой класс? Без отрыва от станка. Помогать-то станешь?
— Павел!
— Ну, вот и договорились. А ты… ты поучись еще годок в школе — и на индустриальный факультет. А потом хоть на север, хоть на юг езжай. Гляди, на какую стройку страна размахнулась! Вот ты давай в инженеры подавайся, а я в техники. Василий Лазарев когда-то станки по картинкам знал, а теперь, гляди, в токари выходит! А ты заладил: «Кончились лучшие страницы…»
Снова принялись за работу. Рыхлая земля отдавала весенней прелью, легко рассыпалась под лопатой. Камни и стекло мы отбрасывали на межу. Вдруг Павел нагнулся, попытался поднять какой-то предмет, но не смог и подозвал меня.
— Обыкновенное железо. Да еще ржавое… — пожал я плечами.
— А вот и не железо, а чугун! — усмехнулся Павел. — Спица вагонного колеса… Как же ее сюда затащило?
— Нашел, из-за чего ломать голову!
— Чудак, ведь интересно же! — Он громко засмеялся. — Ты иди-ка сруби палку, да потолще, — негромко приказал он.
Когда я вернулся из леска, брат, докопав огород, сидел возле находки.
— Так… Палка подходящая, — повертел он в руках березину. — А теперь прикручивай к ней спицу, вот тебе проволока.
Я молча выполнил его указание.
Пощупав, крепко ли привязано, Павел поднялся, взвалил на плечи лопаты, показал мне глазами на спицу:
— Берись за тот конец, я за этот.
— Куда? Зачем?
— На завод. В вагранку.
— Вот уж ерунда какая! Такую паршивую ржавчину нести по городу! Смеху наделаем и только.
— Да, действительно, не романтика. Просто черный труд!
Подойдя к спице, я со злостью взялся за палку. Молча, стараясь не раскачивать тяжелый груз, мы пошли по полю. Передохнули, снова взялись. Тропинка повела в гору, к Заводской улице. Солнце припекало. Рубаха неприятно липла к спине. Заныли руки, ключица. Хотелось бросить проклятый березовый конец, сесть вот тут, на краю дороги, и плакать от злости.
