Айвен Саутолл - А что же завтра?
Кто найдет тебя здесь, Сэм, и когда, если ты сам отсюда не выберешься? Не раньше субботы, когда женщины придут прибирать церковь к воскресной службе. Они возложат цветы на тебя, Сэм, вместо того чтобы ставить в вазы. Разбросают вокруг головы и в ногах. Ты так и будешь торчать здесь, пока не умрешь? Сэмюель Спенсер Клеменс, скоропостижно скончался по причине того, что достиг возраста 14 лет и 4 месяца. Было бы ему сейчас 13, он бы запросто пролез через эту проклятую дыру. В том-то и беда: человек не привык к собственным размерам. Вымахал за ночь, как бобовый стебель из сказки, а сам даже не заметил, и люди не сказали — им-то что.
Может, стоит покричать, Сэм? И что тогда? Принесут лопату и тебя выкопают. Или пилу и распилят эту стену, или стамеску и выковыряют тебя из бетона, а то, пожалуй, примчится во всей красе пожарная команда и будет поливать тебя из брандспойтов — бр-бр! — покуда не размоет здесь всю землю. А зевак набежит — видимо-невидимо. Это если тебя услышат.
Где здесь дома, Сэм? И где все люди? Мужчины, спешащие на работу, ребята, бегущие в школу, — все, кто мог бы тебя услышать, если ты начнешь кричать? Похоже, парень, что ты пошел не в ту сторону и оказался за чертой города Мельбурна. Но даже если ты все-таки докричишься до кого-нибудь, что тогда? Смотришь, еще появится Линч. Появится мама. И все запутается еще сильнее. Помни, Сэм, ты ушел. Один. Сам по себе. Как Хинклер в своем маленьком аэроплане. Настал твой срок отправиться в путь. И ты уже в пути, хоть и не знаешь цели.
Он зарылся носками ботинок в землю, уперся вывернутыми руками в стену церкви и начал проталкиваться. По плечи не лезли. Надо было еще сильнее изогнуться, а ему для этого не хватало гибкости. Он не мог выгнуться кверху, по стене, и не мог перегнуться через дорожку. Он только вплотную уткнулся в ее бетонный край, будто цыпленок, которому стало тесно в яйце, а проклюнуть скорлупу ума не хватает. Да, дело плохо. Из рук вон. Надо же, как вышло!
…Сэм перестал напрягаться — что проку? Несколько минут он лежал так, обессиленный, тяжело дыша, постепенно с ужасом осознавая, что он здесь все равно как в гробу под заколоченной крышкой. И это была не досужая мимолетная фантазия, а вполне четкая мысль всерьез, и она захватила его и увлекла к безжалостному логическому концу. А по дорожке на уровне его глаз, мягко переставляя лапки, прошла кошка. Она показалась ему огромной, футов в пять ростом. Легла на спину и катается, довольная, будто у себя дома, будто не на бетоне, а на мягкой траве. Та же кошка, что спала с ним там внизу? Такая же тощая, и цвет рыжий. А может быть, одна осталась под церковью, роется, ищет выход, а это другая? Да нет, вряд ли. Никто там позади него не роется, нет там больше никаких кошек, ни рыжих, ни черных.
Просто это не та дыра. Он не в ту дыру полез. Надо же было так ошибиться, сделать такую потрясающую, вопиющую глупость. Второго такого дурака на свете не найдешь.
Тихо, друг. Сейчас разберемся. Как говорит тетечка, у ребенка есть голова на плечах, просто она у него бездействует.
— Помогите! Помогите мне!
Никого.
— Пожалуйста, помогите мне! Я понимаю, это глупо, но я застрял. Правда, застрял. И не могу вылезти.
Ну как это могло случиться? Просто непонятно. Вдруг оказываешься в безвыходном положении, и неизвестно, что делать. Если бы начать сначала…
Зашла, похоже, его звезда, или как это говорится… Закатилась его счастливая звездочка. А как же его ангел-хранитель, куда подевался? А как же бог в вышине, восседающий на облаке?
— Эй, неужели никто меня не слышит? Есть здесь кто-нибудь? Я под церковью, вот я где. Кто-то должен меня отсюда вытащить.
Но если поблизости и были люди, они, должно быть, сейчас шумно завтракали у себя дома или заводили граммофоны, а он тут чуть ли не под землей, кричи не кричи, звучит слабо. Да еще сороки, дрозды, ветер в соснах и множество других звуков.
Что такое случилось в мире? Почему все пошло наперекос, нарушился лад и порядок? Словно смерть твердо решила заполучить Сэма и не шла ни на какие уступки. Словно пришло его время. Словно он должен был погибнуть вчера под трамваем и остался жив только по недосмотру.
Хоть бы меня кто-нибудь услышал!
Мне всего четырнадцать лет.
Это же так мало. Мне еще рано умирать. Я еще столько всего хочу сделать. Поцеловать Роз… Исследовать в Египте гробницы фараонов… Выиграть забег на следующих соревнованиях… Совершить беспосадочный перелет через оба полюса…
Лежишь тут, словно дожидаешься конца, словно не можешь ничего предотвратить, не в твоей это власти.
Словно лежишь на своей койке в час, когда мир огромен, а сердце сжимается; лежишь один, а кругом затемнение, густая тьма, и ты такой маленький-маленький в безмолвной глубине ночи, и ты думаешь про немецкие «Фокке-Вульфы-190» над серо-голубой Атлантикой, где серые тучи несутся, задевая океанскую волну, как дождевые облака задевали верхушки сосен, когда ты лежал под церковью в четырнадцать лет. Так давно.
Тогда ты был мальчишкой и должен был делать мужскую работу. Потому что расти — это для мальчишки всегда мужская работа. А умирать — это работа для взрослого мужчины, твоя сейчас работа. И немецкие «Фокке-Вульфы-190» — это смерть (даже если ты немец). Для чего же еще их строили, для какой цели? Вся эта мощь. Все эти пушки. А внутри только и есть места что для стрелка и пилота. Их строят, чтобы убивать, и больше ни для чего. Чтобы убивать тебя, парень, потому что ты говоришь на другом языке и гимн твоей страны поется на другой мотив. Скажите мне, зачем еще они могут понадобиться, «Фокке-Вульфы-190», и получите от меня премию.
Так ты и лежишь ночью один, хотя есть еще вон и Джонни, старший лейтенант авиации Джонни Спейт, возраст — 22 года, на койке напротив, Джонни из Сиднея, на двенадцать тысяч миль отсюда. Джонни в алкогольном беспамятстве (для него это выход, ему в полете не нужны руки, но не для тебя, Сэм, — в твоих руках одиннадцать жизней и летающая лодка); Джонни, не ощущающий сейчас даже страха, нежный Джонни, который лежит себе на спине и храпит, как толстяк средних лет (он такой и будет, с брюшком, если не бросит пиво, с мягким колышущимся брюшком; оно у него вырастет лет через двадцать, если, понятно, он не умрет завтра или сегодня). Джонни лежит и храпит невыносимо, забыв и думать про пушки, которые разыскивают тебя в небе, про пушечные жерла, про пушечные стволы в крыльях самолетов, про пушечные снаряды, на которых значатся наши имена: этот снаряд — для Джона Спейта, штурмана, этот — для Роберта Сиднея Лайонса, стрелка, этот — для Брайена Говарда Фейрберна, механика, еще один — для Малькольма Мак-Глэшема, второго пилота, ну и — для Сэмюеля Спенсера Клеменса, командира. На каждом снаряде — имя. Правда, не каждый снаряд попадает, могу вас утешить.
И так — ночь за ночью (что у нас сейчас — июнь или май? 1941 год или 1942-й?). Сын какой из немецких матерей нажмет черную гашетку и размозжит выстрелом тебе голову? Какой парнишка из Гамбурга, волосы — конопля, глаза голубые, доберется до тебя, Сэм? Размажет тебя по переборке, будто ты — ведро краски.
А может, это ты, Сэм, размозжишь ему голову? Заманишь его, завлечешь погоней и круто вывернешь машину из пике у самой воды, а он не сможет повторить твой маневр и, не отрывая глаз от рамки прицела, ударится об воду в столбе пламени и брызг и растечется по волнам тонкой красивой пленкой, смирив ненадолго их пляску, чтобы заиграть всеми цветами радуги, когда в следующий раз выглянет солнце. В самом деле, почему только моя старенькая мама должна получать дурные известия? Может быть, теперь очередь чьей-нибудь чужой мамы, раз уж таков в наши дни порядок вещей? Мало того, что отец и Пит, так теперь еще и Сэм? И останется моя мама жить вдвоем с тетечкой? Да, вот уж вправду дурное известие! Но так уж устроен мир — везет не тем, кому надо.
Ты лежишь и считаешь тех, кого уже больше нет, считаешь гробы-самолеты, не вернувшиеся с заданий. Что за гробы? Длинные самолеты для длинных парней, других гробов нам не дают. Нас хоронят со всеми воинскими почестями, разве что без оркестра. Останки сжигаются на роскошных погребальных кострах, тут уж ничего не жалеют. Единственно, может, тебе не повезет и ты шмякнешься в океан, еще не успев сгореть. Тогда ты достанешься акулам или другим стервятникам моря. Уйдешь в зеленую толщу воды, глубоко-глубоко. Где вечная ночь. И, как водоросль, будешь колыхаться там в преддверии ада, пока не появится кто-нибудь, кому твои косточки придутся по вкусу. Восхитительные молодые косточки, столько лет взраставшие в саду жизни.
Любимая!
Ночами, когда все болит от усталости — устала душа и устало тело, лежать на этой койке и тосковать о ней. Другим все равно. Есть ведь такие. Может, они-то и счастливчики. Сегодня любит, завтра забудет — до следующего приезда домой. А Сэм не такой. Когда ее нет, в нем образуется пустота. Ему так одиноко. Выпала же судьба парню в 12 тысячах миль от дома оказаться однолюбом. Когда в мире полно красивых девушек и все только и мечтают тебя полюбить — потому что война, — а Сэму нужна одна единственная, которой здесь нет.
