Айвен Саутолл - А что же завтра?
В семье у Сэма к врачу обращались, только когда собирались родить или помереть. Боль была ужасная, а тут стало еще хуже. Шутка ли — услышать, что у тебя болит слишком близко к мозгу. Раз речь пошла о враче, значит, болезнь неизлечима, наверно, вроде Питова диабета. А раз так, что проку бегать к врачу, ведь он же не гадалка и не сможет смягчить приговор, как ни серебри ладонь. Да он только отведет глаза, посмотрит в окно и пробормочет что-нибудь насчет того, что надо быть мужественным. «Не стану скрывать от тебя, мальчик: через полгода ты можешь умереть».
Но это была лишь серная пробка — в целый ярд длиной. «Я был ужасно смущен, — рассказывал отец. — Что этот мальчишка, никогда ушей не моет?» И Сэм был смущен. Пойти к врачу и вернуться от него живым было словно деньги зря выбросить. Вот если бы он там грохнулся замертво, тогда бы все его простили и охотно оплатили бы счета. Даже счет в цветочном магазине за венок.
Что только не приходит мальчишке в голову. И правда, все на свете как-то связано… Снова его мучает боль, снова он в растерянности.
Сэм, послушай, ну что ты здесь делаешь? Надо же понимать. На дворе ночь, а ты вместо того, чтобы идти домой, бредешь неведомо куда. Словно память потерял. Но ведь ты сам знаешь, что легко можешь вспомнить все, что захочешь, и во всех подробностях. Что ты затеял, Сэм? Позади тебя уличные фонари, бледные и расплывчатые, в их свете ничего не разглядишь, знаешь только, что они есть, мерцают сквозь пелену дождя огнями далекой гавани, недосягаемой и незнакомой. А впереди, за лугами, тоже недосягаемо далеко — желтые квадратики чьих-то окошек. Там поджидают путников, спешащих темной ночью домой. Но только не Сэма. Он совсем особый путник. Его ожидает лишь темнота. Целая ночь темноты.
Неужели мама не смогла бы ничего сделать? Что-нибудь бы еще продать. Как-нибудь бы расплатиться с Линчем и купить Сэму старенький велосипед, чтобы он снова мог работать. Ему бы сейчас сидеть дома у жаркого огня, вытапливать лед из костей. Ему бы сейчас опереться на маму. «Мама, помоги мне! Еще один раз помоги. Скажи, что делать. Еще один раз». Но приходит время, мальчик, приходит такое время, когда ты должен решать сам.
Все, что движется, Сэм, обычно движется к какой-то цели. Ну как трамвай по рельсам. Наверху, чтобы все видели, у него надпись: «Сити», или «Спенсер-стрит», или «Уотл-парк», или еще что-нибудь. Трамвай деловито трогается в путь и идет до своей конечной остановки. С божьей помощью он туда и приходит, если, конечно, по пути на него не налетает слишком много глупых мальчишек. Ну а ты, Сэм? Ты все идешь и надеешься, что где-то там в темноте тебя ждет другой день. День, который будет полон света и смысла. Но как далеко еще до него идти? Далеко, Сэм. Долго еще тебе придется идти. Свет вторника едва померк, а среда еще не родилась. Всю долгую ночь будет она лежать затаившись, скрытая глыбой темноты, набираясь сил, чтобы родиться. А что, если ты с ней разминешься?
Что, если среда лежит где-то там, на самом краю, а ты начнешь ходить по кругу — как бывает, когда человек заблудился, — и так к ней и не выйдешь? Тогда что же, темнота будет длиться, длиться и длиться? Ведь на свете много непонятного. Мир совсем не прост. Странные порой случаются вещи, такие, что и не придумаешь.
«Где же Сэм? — говорит сейчас, наверное, мама. — Что ты наделал, Сэм? — говорит она. — Боже мой, почему тебя до сих пор нет? Уже так поздно».
Кто-то постучит в дверь. Может быть, Линч. Посмотрит на маму так, словно она во всем виновата. Мама сожмется в комок от ужаса.
«Не знаю, что он с собой сделал, миссис Клеменс, — скажет Линч. — Его здоровье меня не волнует. Это ваше дело. Мое дело — газеты. Газеты не были доставлены. За них мне причитается восемь шиллингов. И еще два шиллинга и шесть пенсов мелочью. Этот мальчишка оказался обыкновенным вором. Как мальчишка Хоган. Итак, миссис Клеменс, что мы будем делать?»
РАЗЫСКИВАЕТСЯ
в связи с уничтожением шестидесяти четырех экземпляров газеты «Геральд» и постыдной кражей 2 шиллингов и 6 пенсов
СЭМЮЕЛЬ СПЕНСЕР КЛЕМЕНС,
14 лет, рост 5 футов 8 дюймов, вес 112 фунтов, глаза серые, лицо бледное, на левой щеке шрам (семи лет приложился к паяльнику).
СТРЕЛЯТЬ НА МЕСТЕ!
За доставку скальпа в полицейский участок будет выплачено вознаграждение в размере 2 шиллингов.
Но какой смысл расстраиваться из-за того, что могло происходить сейчас дома? Все равно что расстраиваться из-за прошлогодних серных пробок. Или из-за боли в плече. Или вообще из-за чего угодно. А вот почему он не пошел на железнодорожную станцию и не сел в поезд? В вагон с закрытыми окнами, с задвинутыми дверьми, с запотевшими от теплого дыхания стеклами. Пролетали бы невидимые мили, и ничего бы не болело, несешься себе вперед, и все. Ну конечно, сесть в поезд и уехать. Какой же он дурак. С двумя шиллингами и шестью пенсами куда только не доедешь. До Балларата, или Бендиго, или Бернсдейла, хоть за сто, хоть за двести миль — фантастические расстояния, если все свои 14 лет ты прожил в доме номер 14 по Уикем-стрит и не был нигде, куда нельзя добраться за полдня пешком или на велосипеде. Какой-нибудь парень пошустрее мог бы, наверно, и дешевле устроиться, а то и вовсе бесплатно, спрятавшись под скамейку или прицепившись снаружи, да только экономить на билете не всегда самое разумное. Но уж надо быть распоследним дураком, чтобы отправиться странствовать но белу свету вот так, пешедралом, на голодный желудок, под дождем и в такой темноте, словно мир еще и не начинался вовсе и бог не сказал: «Да будет свет!»
Вот какая это была темнота. Глаз выколи. Будто ты ощупью ползешь к краю, и то ли до него еще далеко, то ли ты уже подобрался вплотную и вот-вот сорвешься и упадешь, а может, вообще нет никакого края, отделяющего возможное от невозможного.
Впереди что-то замаячило. Кажется, церковь. В таких случаях чувство не обманывает. Ощущаешь перед собой нечто большое и нависшее. Да и что, кроме церкви, отважилось бы стоять там так одиноко в 1931 году? Конечно, церковь. Путь ему преградила сперва живая изгородь из каких-то не очень острых колючек, а потом ограда из проволочной сетки с калиткой, которую Сэм нащупал рукой и открыл. От калитки дорожка привела его к крыльцу с дверьми на три стороны. Двери были массивные, деревянные. Никакого укрытия от дождя они не давали, напрасно Сэм прижимался к ним и так и этак. Со всех трех сторон хлестал дождь, а четвертой стороны не было. Она была внутри, там-то он мог бы спрятаться. Через высокое полукружье окна наружу пробивался чуть заметный красноватый свет.
Войди внутрь, Сэм, и пусть тогда дождь льет, а ветер дует хоть всю ночь напролет. Войди, Сэм, и перестань думать о среде, до которой тысяча лет. Если заснуть в теплом, сухом, безопасном месте, тысяча лет пролетит как одно мгновение, прежде чем ты откроешь глаза. И то верно. А откуда ты знаешь? Про сон, что если заснешь, то проснешься уже по ту сторону? Приходится верить так. Закрой глаза, забудь обо всем и надейся, что завтра будет настоящее завтра, а не 12-е августа, до которого тысяча лет.
Но почему же бог запер свою дверь?
Такая массивная и крепко-накрепко заперта.
Разве ты, господи, не чувствуешь мое плечо? Не чувствуешь, как я изо всех сил жму? Это я, Сэм. Из прихода методистской церкви на Липкот-стрит, старой каменной церкви, что стоит там уже 60 лет. Я читаю все молитвы и никогда не пропускаю воскресной службы: ты же знаешь, за этим следит тетечка. Следит так, словно имеет личное распоряжение со святой печатью. А может, здесь живет католический бог? Ведь никогда не угадаешь. Разное люди говорят. Может, у него все по-другому?
Двери были из досок твердого дерева и скреплены поперечинами на болтах. Набухшие от долгих дождей, толстые и крепкие, они были совершенно нечувствительны к усилиям Сэма.
«Боже, открой мне свою дверь. Пожалуйста, открой. Только на эту ночь. Утром я сяду в поезд и уеду и не буду больше тебя беспокоить».
Все шесть створок — две передние и четыре боковые — на замок заперты от Сэма. В старину, говорят, было не так. Даже в Средние века, о которых все толкует мама, было не так. Церкви служили тогда убежищем. И укрыться в них могли даже убийцы, воры и беглые.
Под задней стеной, ниже уровня пола, оказалось что-то похожее на дыру. Как он ее заметил и зачем она там, было совершенно непонятно. Может, кошки вырыли или собаки, а может, сам бог быстренько приготовил ее для Сэма. Сперва Сэм пошарил рукой, потом просунул голову и, отчаянно проталкиваясь, втиснулся целиком. Внутри, под настилом церковного пола, было совсем темно, однако сухо и достаточно просторно, и Сэм улегся, свернувшись калачиком. Левое плечо он вдавил в землю, и боль понемногу утихла.
В тот вечер у них было собрание прихожан. В этой церкви по вторникам уже лет тридцать проходили вечерние собрания прихожан, и потом еще лет тридцать они проходили, покуда в 1967 году не построили эту модернистскую громадину, а старую церковь тогда сняли с фундамента и продали на вывоз вместе с термитами. Рывшийся в мусоре мальчишка нашел на месте бывшей ризницы 18 пенсов старыми деньгами и заржавленный велосипедный звонок, который уже не звонил. На 18 пенсов он купил себе кока-колы и шоколад с орехами, а звонок бросил на пустыре по дороге домой.
