Виктор Сидоров - Рука дьявола
Он хватает котомку, хочет поднять ее и не может, как ни старается — не может. Тогда он пытается тащить ее волоком, но она ни с места, будто приросла к земле.
Обида удавкой перехватывает Ленькино горло: нету силы поднять котомку. А выкладывать хлеб обратно жалко. Так жалко, что он начинает плакать, сначала потихоньку, потом все громче и громче...
С тем всегда и просыпался: с мокрыми глазами и тупой непроходящей болью в животе.
Ах как ему хотелось скорей добраться до Сибири, в сказочные хлебные места. Но дни шли и шли под унылый перестук колес, начинало казаться, что пути и конца никогда не будет.
Но вот однажды мать сказала тихо и безрадостно:
— Будет стоянка — сойдем.
Ленька обрадовался:
— Приехали?! Уже Сибирь?
Мать кивнула, а потом, несколько погодя, произнесла глухо:
— Помоги девчонок собрать...
А чего их собирать, если вся одежонка уже давно понавздевана. Были бы тулупы, и те бы напялили — холодина такая, что до костей прошибает. Ленька на всякий случай пробежал пальцами по пальтишкам — все ли пуговицы застегнуты, затянул покрепче платки.
Катька, видимо, спала, и Ленька разбудил ее. Она сразу тоненько заныла:
— И-ись...
Ленька нагнулся к ней, заговорил ласково:
— Ты не плачь, Кать... Не плачь... Уже Сибирь. Приехали... Счас вот вылезем и наедимся. Хлеба дадут, щей... Горячих...
И Катька умолкла: не то поняла Леньку, не то опять уснула.
Меж тем поезд сбавил ход, заперестукивались колеса на стрелках, потом вагон дернулся несколько раз, лязгнув буферами, и остановился. Сразу стало тихо, мертво.
Мать подтолкнула Леньку:
— Айда, живо...
Она была какая-то странная, взволнованная и растерянная. Ленька никогда не видел ее такой. И он сам вдруг почему-то засуетился, заволновался и не знал, что делать.
— Ну что ты? Бери Катю, помоги ей...
Мать первой спустилась из теплушки по железной висячей лесенке и приняла девчонок: сначала Нюру, потом Катьку. Ленька спустился последним. Встал на землю и шатнулся — ноги словно чужие — совсем не держат.
Мать с Катькой на руках, поджидая Леньку, неслышно плакала, лишь подрагивали плечи да текли слезы по желтым впалым щекам.
Ленька испугался:
— Ты что, мам? Ударилась?
— Нет... Идемте скорее...
Ленька шел, едва переставляя ноги, у него кружилась голова, то и дело подкатывала тошнота. Он как ухватился за материну шубейку, так и добрался, не отпускаясь, до небольшого каменного вокзальчика.
Мать остановилась, произнесла дрогнувшим голосом:
— Вот тут побудьте... пока... — И посадила девчонок у стены, под большим колоколом. — А я за узлом... Я счас, быстренько...
Она сделала несколько шагов, но тут же вернулась, схватила порывисто каждого и поцеловала, а Катьку несколько раз. Потом охватила руками разом всех троих, прижала к себе: «Кровиночки мои, родненькие...» И рванулась назад, к вагонам. Крикнула на ходу:
— Я счас... счас... Я скоро!..
У Леньки тревожно сжалось сердце: что с маманей? Ведь на место приехали, радоваться надо, а она...
С чего-то разревелась Нюрка. Пока Ленька уговаривал ее, подошел усатый дядька в красном картузе, дернул веревку колокола: дзинь, дзонь!.. И почти сразу же вдалеке знакомо свистнул паровоз, вагоны дернулись с лязгом и покатились.
Ленька вскочил, предчувствуя недоброе, и откуда только взялись силы — побежал по заснеженному перрону, скользя и падая:
— Мам, мам!..
Но ее нигде не было. И узла тоже. «Неужто не успела? Неужто уехала?» Но Ленька все бежал и бежал за поездомг безнадежно выкрикивая:
— Мам!.. Мам!..
Он вернулся безучастный и сникший. Тяжело сел рядом с Нюрой и притих, оглушенный новой бедой. Сколько он так просидел — Ленька не помнил, очнулся, когда захныкала Нюра.
— Лень, а где маманя? Почему не идет? Ить холодно...
Из дверей вокзальчика вышел все тот же усатый дядька в красном картузе. Глянул удивленно на них, сбившихся в тесную кучку.
— Вы что тут? Чьи такие? Где мать?
Ленька так и рванулся к нему:
— Дяденька, маманя не успела... Уехала... Останови поезд... Ить одни мы... Пропадем... Катьке совсем худо... Дяденька, родненький!..
Он говорил сбивчиво, горячо, а широко распахнутые глаза его требовали, просили, умоляли.
Дядька пошевелил усами, крякнул растерянно:
— Ах ты беда! Я это самое... А ну-ка айда в зал.
Одной рукой он подхватил Катьку, другой открыл тяжелую дверь, придержал:
— Заходите. Живо.
Там было тепло и пусто. Вдоль стен стояло несколько широких скамей с высокими спинками, в углу бачок с жестяной кружкой на цепочке.
Они прошли к скамье возле высокой круглой печи, обшитой черным железом.
Усатый осторожно положил Катьку и снова, как прежде, произнес растерянно:
— Ах ты беда!.. Ну что мне с вами делать, а?
Ленька, сложив умоляюще руки на груди, заплакал:
— Дяденька, верни поезд... Будь отцом родным...
Усатый развел беспомощно руками, улыбнулся смущенно и виновато.
— Не могу, брат. Не могу. Понимаешь?
Где-то за стеной глухо задребезжал звонок. Усатый подхватился и побежал к двери:
— Сидите тут, авось придумаем что.
Его не было долго. Ленька отогрелся, раскутал Катьку и Нюру, и те, разопрев от пыхающей жаром печи, заснули. К вокзалу подошел поезд — пассажирский. Ленька видел в окно высокие зеленые вагоны с дымящими трубами. По перрону забегали, загалдели люди. Потом послышалось знакомое и тревожное «дзинь, дзонь», поезд уехал, и перрон снова будто вымер. А усатый дядька в красном картузе все еще не появлялся. Ленька забеспокоился: куда пропал? Не обманул ли? Но вот, наконец, дверь отворилась и вошел он, а за ним, впустив облако пара, женщина, укутанная по самые брови толстой клетчатой шалью, и два мужика. Один небольшого роста, в длинном, чуть ли не до пят, тулупе, с тощей козлиной бородкой, другой в старом, продранном на плече полушубке, с бичом в руке.
Усатый кивнул головой:
— Вот они.
Женщина с ходу подошла к скамье, наклонилась над спящими девчонками и, сдвинув тонкие черные брови, долго стояла так, рассматривая их. Потом вздохнула:
— Бедолажечки мои маленькие... Ишь, будто сосулечки, тоненькие, синенькие...— Обернулась к мужику, что был с бичом.— Ну что, Миша, может, обеих и возьмем, а?
Мужик почесал кнутовищем где-то около уха, сказал нерешительно:
— Куда их — двух? Замаемся. Ить своих ртов — целых три.
Женщина задумчиво склонила голову, потом быстро подняла ее, произнесла дрогнувшим голосом:
— Не объедят, чай... А ежели что, не будет мне жизни — изведусь...
Мужик помолчал несколько, видимо мучительно раздумывая. У него даже пот на лбу выступил. Потом махнул рукой, будто отрубил:
— А, была не была! Берем, Фенюшка, авось не пропадем.
Женщина посветлела, сразу принялась укутывать Нюру и Катьку.
Ленька, напряженный и настороженный, водил глазами по чужим лицам и никак не мог понять, о чем толкуют эти незнакомые люди, чего разглядывают их, что собираются с ними делать. Он глянул на усатого, чтобы спросить его об этом, но не успел, раздался скрипучий тонкий голос:
— Слышь, малец, сколь тебе годов?
Ленька вздрогнул, обернулся. На него из-под лохматой шапки глядели острые беловатые глазки козлобородого в тулупе. Ленька глотнул слюну:
— Двенадцать... с половиной.
Мужик удивился:
— Гляди-кось! А на вид совсем козявка, заморыш.— Он пожевал раздумчиво губы.— Ну что делать-то? Вот ить забота еще. Придется брать, хучь и не подарок.
— Ну, что ты так, Семен Лукич,— произнес усатый.— Немного надо, чтобы поддержать мальца... А ты человек с достатком.
Мужик покривил губы:
— Ладно, ты в моем кармане не шарься...— Глянул на Леньку.— Ну, айда к саням, да поживей.
Ехали они пустой заснеженной степью. На передних санях Ленька с этим в тулупе — Семеном Лукичом, на вторых мужик с женщиной и девчонками. Дорога замысловато петляла меж кустами и небольшими реденькими березовыми рощицами. Она то торопливо спускалась в лога, то медленно взбиралась на взгорки, чтобы снова юркнуть в неприметную белесую низинку.
Прикрылся Ленька охапкой сена, пригрелся. Одна голова торчит. А в голове мысли роятся, мечутся одна тягостней другой. Что теперь будет с ними, с Ленькой и с маленькими? Как жить станут? Одни. В чужой стороне. Среди чужих.
Глянул Ленька вперед, а там будто мельтешит что-то. Что — никак не разберет. Выпростал из-под сена руку, провел пальцами по глазам. Ничто не мельтешит. И нет там впереди ничего. Это просто слезы...
— Ну вот, скоро наше село,— раздался веселый голос Семена Лукича.— Видишь колок? За ним.
Дорога раздвоилась. Одна, круто отвернув вправо, побежала к высокому взгорку, на вершине которого толпилось несколько берез. Ленька вдруг настороженно прислушался: что-то не слышно вторых саней, оглянулся, а они вон уже где — катят по той другой дороге туда, к взгорку.
