Виктор Сидоров - Рука дьявола
— Ты вот что, Варя, быстренько тащи сюда скребок да воды — сдерем эту вот...— И кивнул на ворота.
Варька вытерла концом косынки глаза и торопливо пошла во двор. А вскоре Ленька уже сидел верхом на воротах и с ожесточением соскребал огромный след пятипалой лапы.
Прибежал Петька Драчев по кличке Быня. Кто ему дал это прозвище и за что, Ленька толком не знал. Быня, тяжело дыша и быстро бегая глазами, выкрикнул сипло:
— Где она, где?!
— Кто где? — не прерывая работы, хмуро бросил Ленька, хотя хорошо понимал, о чем спрашивает Быня.
— Метка! Дьяволова метка! Мне маманя сказала... — И вдруг его глаза округлились и остановились. — Ты... ты ее скоблишь?!. Леня, да ить нельзя! Ить за это... Ить тебя черти в упряжке гонять будут. По ночам. На кладбище. Ты что, сдурел? Слазь скорее!..
Руки у Леньки сами по себе отдернулись от пятно, словно их обожгло. «А вдруг это был и в самом деле чертяка какой? Вдруг возьмет, взнуздает, да и того... Это у него запросто, раз плюнуть. Пошла-ка, она эта метка, псам под хвост». Ленька уж было перебросил ногу, чтобы спрыгнуть, да вдруг увидел жалкое и несчастное Варькино лицо. Ее позеленелые, крепко сжатые губы мелко дергались — вот-вот снова заплачет. Этого Ленька вынести не мог. Он крякнул, произнес фальшиво:
— Нога чтой-то занемела...— И уже зло Петьке: — А ты, Быня, не гавкай тут, не стращай... Нету никаких дьяволов.
И снова, теперь уже с отчаянной яростью, принялся драть доску. Вскоре на воротах вместо черного пятна белело светлое.
— Ну вот и готово,— произнес Ленька, ловко спрыгнув с ворот.— Иди, Варь, в избу. И не бойся.
И, не взглянув на Быню, который продолжал долдонить что-то про чертей и кладбище, пошел к себе.
Едва Ленька вошел во двор, над ним, подняв руки, словно гора, нависла Заковряжиха. Она как клещами схватила Леньку за плечо, развернула лицом к себе.
— Где шалался, дрянь этакая, а? Пошто Яше коней не помог привесть с лугов, а? Пошто коров не выгнал в стадо?
Пока одна рука Заковряжихи до острой боли жала плечо, другая жестоко драла его за волосы.
Ленька молчал, только морщился да ойкал.
— Ты это что удумал, поганец,— орала Заковряжиха,— чужие вороты отмывать, а? Али к Шумиловым в работники нанялся? Али у тебя дел нету никаких?
И снова дернула за волосы так, что Ленька взвизгнул. Наконец Заковряжиха отпустила его, бросив злобно:
— В другой раз хужее будет... А теперя иди, займись делом.
Ленька, потирая ладошкой горящую, словно обожженную, голову, бросился к стайке. Там он отыскал вилы и принялся торопливо убирать навоз. Потом вычистил конюшню, наколол на завтра дров, натаскал из колодца поды, подмел двор.
Лишь к полудню он кое-как справился с работой. Устало разогнул спину, отыскивая глазами, где бы присесть.
Из сеней выглянула Заковряжиха.
— Иди жрать.
В просторной избе было чисто и тихо. Па лежанке сладко похрапывал Яшка, отсыпаясь после ночного.
— Ну чего стоишь, мнешься?
Ленька робко, бочком присел к столу, на котором стояла миска с нечищеной картошкой, кружки молока и кусок хлеба. Ленька очистил картошку и стал есть, запивая молоком.
Заковряжиха тяжело топала от печи к окну, где стояла широкая скамья со всевозможной утварью: ведрами, чугунами, кринками, мисками, двигала ими, гремела, бубнила что-то себе под нос. Глянула искоса на стол — Ленькина кружка пуста.
— Уже выжрал? Небось еще налить?
Ленька, как это ни было ему трудно, кивнул.
— Маленько...
Заковряжиха еще громче загремела посудой, выбрала кринку, хлюпнула из нее полкружки молока, прошипела ненавистно:
— У-у, тварь приблудная! Навязался же на мою голову, ненасытный.
Ест Ленька картошку, прихлебывает крохотными глоточками молоко, но вкус у них уже совсем не тот, да и есть вдруг расхотелось.
«Ненасытный, приблудный!» Теперь его многие так зовут. И взрослые, и ребята, с издевкой, будто он, Ленька, только и знает, что объедает всех. Проклятые обидные слова! Да он-то виноват в чем? Разве он сам навязался Заковряжиным? Разве он хотел? Да ведь и живет-то у них не нахлебником — работает. Все время работает не разгибаясь.
Ленька медленно отложил недочищенную картошку, отодвинул кружку, встал. Заковряжиха, увидав это, взъярилась:
— Гляди-кось — обидчивый какой! Набил брюхо, теперя оно и обижаться можно. Да я тебя счас, глиста зеленая...
Ленька не дослушал, выбежал во двор, влез на сенник, где ночевал с самой весны, упал лицом в тряпье. «Приблудный, приблудный... Да я-то что, да я-то что?!»
Глава 3.
ПРИБЛУДНЫЙ
Холодная и скрипучая теплушка с нарами по обеим ее концам забита до отказа. Чугунная печурка, что стоит по середине вагона, против дверей, хотя и топится беспрерывно, и днем и ночью, а тепла — нисколько. Оно улетучивается сквозь щели, особенно когда поезд идет.
В теплушке полутемно, теснотища и несмолкающий гуд. На нарах и под ними в кучах тряпья и всевозможного скарба вплотную друг к другу сидят и лежат изможденные, будто тени, люди — беженцы из голодных деревень Самарской, Уфимской, Казанской и бог весть еще каких губерний. Плачет маленькая ребятня, плачет тихо и беспрерывно. Весь вагон заполнен их тоскливым тягучим и безнадежным: «И-ись... И-ись...»
На станциях все чаще и чаще мужики и бабы, что были покрепче, с трудом стаскивали с нар или выволакивали из-под них окоченевших мертвецов, тащили, безучастные и равнодушные, к двери, где их поджидали хмурые возчики. Они принимали умерших, клали на телеги и увозили куда-то.
Так на одной из каких-то станций вытащили прямо из-под Ленькиного бока длинного и иссохшего, словно жердина, тятьку. Ленька всю ночь спал рядом и не знал, что тот помер.
Мать помогала вытаскивать его. А когда возчики уложили на телегу, тихо и молча вернулась на свое место. Она не плакала, сидела, подобрав под себя ноги, и глядела, глядела, не шевелясь и не мигая, в темный угол вагона.
А Ленька плакал — жалко тятьку. Когда увидел, как потащили его, как в последний раз мелькнула его задранная кверху тощая борода,— заплакал.
Поезд уже давно шел, а мать так и не пошевелилась, так и не отвела глаз от темного угла, будто закоченели.
У стенки сжались в комочки две Ленькины сестренки: пятилетняя Нюра и трехлетки, синенькая, одни живая, Катька. Она уже не плакала, а так — мяукали, будто запаршивленный котенок. Ленька повернулся к матери — не умерла ли тоже? Тронул за плечо.
— Маманя!..
Она медленно повернула голову.
— Маманя, а скоро Сибирь?..
— Скоро... Теперь уж скоро...
Эта таинственная Сибирь казалась Леньке какой то прекрасной и удивительной страной из волшебной сказки, где сразу кончатся их муки, потому что там, в Сибири, видимо-невидимо хлеба, даже недоедки валяются но диорам и улицам. И никто на лих не смотрит — все сыты. Моги, собирай сколь унести сможешь.
Эти хлебные недоедки, и крохотные и совсем большие, снились Леньке по ночам. Снились всегда и почти одинаково. Вот он идет по Сибири. Это, оказывается, никакая но страна, а большая деревня с широкими улицами и высокими избами — теремами. Идет Ленька, поглядывает по сторонам: где же хлеб? Нету хлеба. Ни единого кусочки. «Ну,— думает,— и Сибирь! Здесь, поди, тоже голодуха. Зря ехали столь далеко — пропадем. Теперь уж точно пропадем». А в животе у Леньки будто кто буравом вертит: больно до тошноты. Чувствует: еще пройдет малость и упадет. Упадет и не встанет: нет больше у него никаких сил.
Глядь, а у самой дороги, затаившись в травке, лежит кусок хлеба, небольшой такой кусочек, лежит себе полеживает как ни в чем не бывало. Ленька воровато, чтобы никто не увидел и не отнял, быстро хватает его. Ах как повезло, и как вкусно пахнет он! Даже зубы ломит и руки дрожат.
Ленька жадно подносит кусок ко рту: скорей, скорей съесть его, чтобы этот проклятый бурав перестал наконец вертеть ему кишки. Он впивается зубами в хлеб и вдруг вспоминает: а Катька? А Нюра с маманей? Как же они? И рука его с хлебом бессильно опускается. «Вот и поел,— горько думает Ленька.— Теперь, поди, и до своих не дойду». Но тут же неожиданно видит другой кусок хлеба, и побольше прежнего. Вот он лежит, совсем рядышком, даже смешно, как это сразу его не приметил. А за ним еще и еще!.. Ленька хохочет радостно, снимает с плеча котомку и бросается подбирать куски. Их много, очень много. «Ну теперь на всех хватит! Теперь-то наедимся досыта. Эх жалко, тятьки нет, а то бы враз оклемался».
Он торопливо набивает котомку, она уже полна, под самую завязку, а кусков вокруг будто и вовсе не уменьшилось. «Ладно,— весело решает Ленька,— счас отнесу и еще прибегу, да наших всех приведу: на всю жизнь хлеба наберем».
Он хватает котомку, хочет поднять ее и не может, как ни старается — не может. Тогда он пытается тащить ее волоком, но она ни с места, будто приросла к земле.
Обида удавкой перехватывает Ленькино горло: нету силы поднять котомку. А выкладывать хлеб обратно жалко. Так жалко, что он начинает плакать, сначала потихоньку, потом все громче и громче...
