Оскар Хавкин - Моя Чалдонка
— Ничего, устроитесь. Не оставим без помощи.
Анна Никитична посмотрела с улыбкой на Карякину и слегка покраснела:
— Любовь Васильевна, а я… я хотела вам сказать: очень хорошо вы придумали насчет варежек. И знаете, как надо сделать: чтобы все, все школьники принесли и варежки и носки. Тогда и ваши поймут, что это нужно, что это не мелочь. Верно?
— Вот и хорошо, — с облегчением сказала Карякина. — Все же поняли меня! Ну, теперь пойду… Садик, должно, закрыли — как бы Валерик сам в путь-дорогу не отправился.
Учительница снова подошла к печке, собираясь перечитать письмо. Но на ее месте сидела Настенька и вертела в руках какой-то пакет.
— Вы еще здесь! — с удивлением сказала учительница. — А мне казалась, вы спешите.
— Еще одно письмо есть, — ответила девушка. — Вовсе непонятное, очень даже странное.
Настенька поднесла письмо ближе к свету.
Анна Никитична через Настенькино плечо взглянула на пакет: он лежал у девушки на ладони, невидный, цвета осеннего неба, с синей печатной маркой в правом углу, с синим гербом СССР слева, с вопросами «куда» и «кому» и точечными строчками после них, с отчеркнутыми жирной линейкой требовательными словами: «Адрес отправителя». Знакомый конверт мирного, довоенного образца.
— «Куда»: Прииск Чалдонка Читинской области, неполная средняя школа, — читала Анна Никитична. — «Кому»: Рядчиковой Антонине Дмитриевне. Что же вы сомневаетесь. От конвертов таких, конечно, мы отвыкли. А письмо… письмо, несомненно, от Алексея Яковлевича. Вот и не только одной мне сегодня счастье.
— Счастье! — усмехнулась Настенька. — Уж вы думаете, что я вроде как шарманщик с попугаем. Нелегкое мое дело — с сумкой этой ходить! Войдешь в дом и не знаешь, то ли радость, то ли горе принесла. Солдатки и ребята, прежде чем письмо принять, в глаза заглянут; рука иной раз дрожит, когда письмо протягиваешь. Вот и тут.
— Что — тут, Настенька? Ну зачем вы раньше времени!
— Анна Никитична, — зашептала таинственно Настенька, — я почерка своих клиентов, как каждый приисковый дом, знаю. У Алексея Яковлевича буквы прямые, с характером, а эти навкось полегли, будто друг от дружии убегают. Не его это рука!
— Ах, Настенька! А может, и хорошее письмо, добрая весть? Дайте сюда, я сама передам Тоне.
…Оставшись одна, Анна Никитична подошла к окну и долго глядела на посеребренные снегом сопки, на сине-золотые фонарики звезд… Нет, в самом деле права Карякина. Уж не такой мороз здесь, чтоб не стерпеть. И дети уж не такие плохие. Как это Карякина сказала: «Пилы на них кладете». Ах, как же ей теперь стыдно, как стыдно!..
36
Мороз ли, снегопад или сивер с Яблонки — Кайдалов каждый вечер надевал фуфайку, пальто, теплые боты и выходил на улицу. Постукивая по мерзлой земле осиновой палкой-дубинкой, он шел вниз по Партизанской к старым разрезам, возвращался к приисковой площади, бродил вдоль берега Урюма.
Время от времени Кайдалов останавливался; то громко застонет, или хохотнет, то возьмется рукой за грудь, то хватит палкой-дубинкой по сухим прутьям тальника. Зарослями тальника и лимовины[10] пробирался он от Урюма к Тунгирскому тракту, не замечая, как хлещут в лицо скользкие, обледенелые ветви.
Кайдалов по тракту вышел к электростанции. Двойные двери ее, обитые прокопченным войлоком, были приоткрыты; казалось, оттуда, из дверей, дышали в улицу горячим воздухом, нефтью и машинным маслом.
У дверей электростанции стояла крошечная шарообразная фигурка. Нельзя было сразу различить ни головы, ни ног — так плотно упаковал ее кто-то в пальто, в шапку, в варежки, в катаночки. Одни только глаза поблескивали в узеньком промежутке между шапкой и шарфом. И глаза эти, изредка помигивая, пристально смотрели на два локомобиля, вразнобой тарахтевших в глубине помещения.
Кайдалов невольно замедлил шаги и тоже заглянул внутрь электростанции.
— А они могут уехать, машины-то? — вдруг услышал он издалека снизу слабенький голосок. Слова казались маленькими, как сам парнишка, но были произнесены твердо и отчетливо.
— Не могут. Видишь, стоят на месте? — склонился над малышом Кайдалов.
«Горный кряж над кустиком багула», — подумал он и усмехнулся.
— А ты что дут один-то делаешь? — Собственный голос показался Кайдалову громким и грубым.
— Как же не могут? А колесы зачем? — спросил кустик. — Вот все уйдут отсюда, а колесы возьмут и уедут!
— Не уедут! — ответил кряж. — А ты кто?
— Я — Валера… Карякин.
— Нина Карякина твоя, что ли, сестренка?
— А чья же? Конечно, моя!
— Куда же ты идешь?
— Домой. Я из детского сада. Тетя Феня одела, я и пошел. Все ругаются: матерей, говорит, не дождешься, без рук и ног осталась, говорит. Ну, я и пошел.
«Не слова, а какие-то шарики выталкивает, — подумал Кайдалов, — круглые, легкие. А Медынька все «р» не выговаривал». — И почувствовал, как словно кольнуло в сердце тонкой и длинной иглой.
— А ты не замерз? Катаночки-то почему в снегу?
— Чуточек замерз… Я в сугроб залез.
— Ну, пойдем вместе.
— Пойдем… А вот все равно возьмут и уедут! Потому что колесы.
Они дошли до учительского дома. Кайдалов посмотрел на окна своей квартиры. Длинные, бесконечные зимние вечера, а он все один, один — просто уж невмоготу!
— А что, молодец, может, зайдем погреемся? — сказал Кайдалов. «Что это с моим голосом, совсем охрип, — думал он между тем. — Зайдет или нет?»
— А ты здесь живешь?
— Здесь.
«Не зайдет!»
— Ну ладно, давай погреемся.
Валерик, выступая каждый раз с правой ноги, взошел по ступенькам крыльца на веранду.
— Ты постой тут, в кухне, — сказал, торопливо отворяя дверь, Кайдалов, — а я лампу зажгу.
Он словно боялся, что Валера раздумает. Руки у него дрожали, когда он снимал холодное стекло десятилинейки, выкручивал фитиль, чиркал спичкой. Мальчонка тихонечко стоял у порога, и даже дыхания его не было слышно.
А когда старый учитель распаковал Валерика — размотал шарф, снял пальтишко вместе с варежками на веревочке, — то оказалось, что Валерик не круглый, а щуплый и сутуленький, с острым подбородком и острыми локотками. И глаза острые и светлые в неожиданно темных и густых ресничках. «Слова-то — шарики, а сам-то — щепочка!» — подумал Кайдалов.
— Садись-ка в кресло, у окна. Я катаночки твои подсушу.
Валерик в одних чулках проворно прошлепал к креслу и уселся, подобрав ноги. Ах, как давно не бегали детские ноги по этому некрашенному полу!..
Кайдалов держал в огромной руке мокрый Валеркин катаночек. Снег на нем растаял, катаночек потемнел, впитав воду. Кожаная латка на заднике сморщилась и отстала. «Валенок-то чуть побольше моей трубки-ганзушки, — подумал Кайдалов, — а пяточка-то худая. Отдам-ка ему старые Бедынькины — они совсем целые». Он все же поставил катаночки на еще теплую плиту, подкрутил фитиль в лампе, и кольцо огня вокруг фитиля утолстилось; в лампе запрыгали веселые язычки; стало светлее в комнате.
— А это кто там спит? — спросил Валерик и показал на стоящие рядышком две кроватки.
И вновь почувствовал Кайдалов, как кольнула сердце тонкая и длинная игла.
— Да вот, понимаешь, никто не спит! Никто… (Ох, до чего же он охрип, просто дерет все в горле!) Ты вот что… есть хочешь?
— Хочу. Ты картошку будешь варить?
— Нет, — ответил учитель из кухни хриплым, точно сдавленным голосом. — Будем кофе пить.
— Ну, давай кофу! — ответил Валерик.
И вдруг, высмотрев в комнате что-то остренькими глазками, соскользнул с кресла. Кайдалов, скрипя половицами, ходил по кухне. Он растопил плиту, налил воды в эмалированный кофейник, достал из буфета круглую коричневую банку с надписью «мокко», черпнул в ней чайной ложкой. «На донышке осталось». Хозяйничая, он то и дело вскидывал голову, прислушиваясь к тихим, неясным звукам, к бормочущему что-то голоску, и странно и удивительно было ему, что он сегодня не один… По квартире разнесся густой и пряный запах кипящего кофе. Когда Кайдалов вернулся в комнату. Валерик сидел на коврике возле кроваток и обеими руками доставал из деревянного ящичка цветные ленты и флажки, картонные игрушки: зайцев, рыбок, петушков. Лицо Валерика, и волосы, и руки были в золотых и серебряных блестках и словно сияли.
— И звезда есть! — кругло и отчетливо выговаривал он. — И звезда!
И он протягивал золоченую бумажную звезду Кайдалову. А тот стоял над ним в своих мешковатых брюках с подтяжками поверх синей фуфайки, грузный, заросший седой щетиной; он держал кофейник в руках; кофе еще булькало — крышка кофейника мелко подрагивала, и коричневая струйка сбегала по ее зеркальному боку. Кайдалов смотрел на звездочку, на ленты, на хрупкие стекляшки… Как давно не прикасались к ним детские руки — с прошлогодней елки!.. Елка стояла тогда в углу за кроватками; Бедынька и Медынька, ложась спать, трогали колючие ветки, доставали потихоньку конфеты в цветных хвостатых обертках… Ох!
