Оскар Хавкин - Моя Чалдонка
— Ну, ну, — бормотал Кайдалов, — давай же пить кофе. Только черный, понимаешь, молока-то нет!
— А с сахаром?
— С сахаром.
— Ну, давай черный с сахаром. А можно, я пока звездочку подержу?
— Можно. Пей, вот твоя кружка.
— Я из блюдечки люблю, — сказал Валерик.
Кайдалов налил ему в блюдечко. Валерик держал в одной руке звезду, в другой большой кусок хлеба с маслом и прилежно выфукивал кофе. Посмотрит то на уменьшающийся кусок хлеба, то на звездочку, то на Кайдалова, склонится к блюдцу и тянет из него черную жидкость сложенными в трубочку губами.
— А для чего ее пьют — кофу? — неожиданно спросил он.
— Как для чего? Ну, чтобы сердце билось лучше.
Валерик быстро приложил руку к груди, потом пожал острым плечиком и засмеялся:
— И не лучше бьется… Ну тебя!
Через секунду Валерик снова копошился возле ящичка, шелестел серебрушками, коробочками, лентами. Что-то было в нем и от Медыньки и от Бедыньки, и Кайдалов подмечал в нем то черты сына, то черты дочери, и от этого было больно, и грустно, и хорошо… Кайдалов тяжело опустился на коврик рядом с Валериком. Тот, запустив руку в самую глубь ящика, вытянул крупную остроносую шишку, пахучую, смолистую; шишка была похожа на башню, сложенную из треугольных коричневых камней.
— Съедим шишку?
— Съедим.
Валерик отогнул щиток: из двойного гнездышка сонно смотрели тупые рыльца орешков. Валерик снял второй треугольник, третий, обнажая светло-коричневые, темно-коричневые и совсем красные орешки. Валерик вынул орешек и хрустко надкусил острыми зубами. Из развалившейся надвое скорлупы он вынул пузатенькое зернышко в тонкой, тоньше папиросной бумаги, коричневой одежке:
— Ох, вкусный какой!
Валерик надкусил второй орешек, достал зернышко и сунул его в обросшие колючим волосом губы Кайдалова.
— Попробуй! — И рассмеялся. — А тетя Феня говорит: «Детский род — все в рот». А что такое род?
Кайдалов тяжело, с хрипом вздохнул.
— У тебя болит здесь? — ткнул его Валерик пальцем в грудь. — Все хрр… хрр…
Нет, ничего не болит у Кайдалова. Он думает о кедровой шишке.
Шишечки, шишечки! Росли вы на кедрах Малетинской гривы, ночевали в срубе со стрелками зеленой травы на крыше, били вас маленькие руки березовыми палками… Вот эту шишку не обмолотили, висела она на рождественской елке, а сейчас уж совсем не похожа она на башню, а похожа на разоренный дом…
— Ничего, ничего, — говорит Кайдалов, — ничего. Чем же мы с тобой займемся? Вот я раньше, понимаешь, умел голубей делать.
Кайдалов взял с этажерки большой лист белой бумаги, сложил его в одну сторону с угла на угол, потом в другую сторону. Валерик с интересом следил за его работой. Тыча пальцем в синюю фуфайку Кайдалова, он вдруг залился смехом:
— Ой же хитрый! Ой же хитрый какой! Это разве голубь?
— А что же?
— Это же так письмо-самоделку складывают. Конвертиком. Папе на фронт. Ой, хитрый! А ты кому будешь посылать?
Валерик посмотрел на пальцы Кайдалова, комкающие бумагу, и губы у него скривились. Он положил тоненькую ладонь учителю на колено:
— А ты не плачь, не плачь, не надо…
37
Тамара пришла на совет отряда в воинственном настроении: она им всем покажет! Пугать вздумали! Заманили, окружили, еще немного — и драться бы начали! Пусть что угодно говорят, а за это им попадет и от Анны Никитичны, и от Тони, и от Сени. Правда, при виде Чугунка, его прокопченной телогрейки со свежими заплатами на рукавах, Тамара презрительно поджала губы.
— Телогрейка какая несуразная, дырье какое-то! — громко шепнула она Маше. — Не может одеваться поприличнее!
Пухлое Машино лицо налилось краской. Маша отвернулась, не ответила.
— Ишь, барыня на вате! — сказал Ерема. — Прямо от тебя прелиной несет. У него же дом сгорел, а ты…
Римма даже отодвинулась от Тамары вместе со стулом. И Тамаре стало немного не по себе.
Сначала говорили о теплых вещах: сколько собрали, что собрали, как упаковали, как отправили. Тамара поглядывала на всех с чувством превосходства: она-то уж лучшие вещи принесла! И ей было непонятно, почему вдруг Анна Никитична завела разговор о носках и варежках. Подумаешь, важность!
…А Володя в это время незаметно наблюдал за Ниной. Склонив голову, она вращала карандаш в круглой пластмассовой точилке. Странное дело, Нина смещалась в его глазах, как в кино: то вдруг придвигалась совсем близко, и чинилка казалась Володе с колесо величиной, то вдруг Нина отдалялась, становилась маленькой, и класс вытягивался в длинный, узкий коридор. Володя протирал глаза, в голове у него шумело, по спине вдруг словно кто проводил мокрой, холодной тряпкой. Нет, если бы днем тетя Вера была дома, непременно измерила бы температуру. И все же, хотя все мельтишило в глазах, Володя заметил, как замерли Нинины пальцы, когда Анна Никитична заговорила о варежках, как Нина исподлобья, недоверчиво взглянула на учительницу.
Но вот слово дали Маше.
— Мы с мамой четыре пары варежек навязали, ладненькие получились! — Круглое Машино лицо дышало радостью. — Шерсть вымыли в мыльной пене. Варежки мягонькие-мягонькие — прямо духовые!
Всех — и Машу, и Анну Никитичну, и Нину — застлало вдруг туманом. Из этого тумана показалась чинилка — ее живо вращали Нинины пальцы; из прореза чинилки коричневыми хлопьями выползала стружка. Вот, словно обложенный ватой, голос Тамары. Почему это он слышит не все, что она говорит?
— Варежки и носки… по-о-думаешь! Смеяться будут… Я… папину меховую шапку… папино… с меховым воротником…
Вот какая она! Не от души, а чтобы вперед вылезть. А он думал — добрая: бумагу подарила, карандаш предлагала… Нет, уж если что-нибудь хорошее сделает, то потом сто раз напомнит и за копейку ей рубль выкладывай. Эх!..
Володя тряхнул головой: туман исчез, и все вокруг стало видеться и слышаться со странной хрупкой отчетливостью. Вот Нина со стуком открыла крышку пенала и швырнула в пенал точилку, а на Сенином лице Володя ясно прочитал: «Ну и ну!»
— Твое пальто греть не будет! — услышал Володя выкрик Еремы.
— Это почему же не будет?
— А тогда греет, когда… когда не для форсу приносят.
— Голубятник! Хулиган!
— Кукла! Сплетница!
Ребята загалдели. Сеня постучал кулаком по парте так, что откидные крышки задрожали.
— Ну, ну, разъершились! Я вам сейчас разъясню, что такое варежки. Вот я раз в тайге, еще мальчишкой, на охоту ходил и варежку потерял. Так ознобился — пальцы чуть не остекленели. А на драге — попробуйте голой рукой за железо, если оно насквозь морозом прохвачено! А вы представьте бойца — в окопе, на мерзлой земле, под ветром, и не минуты, не часы, а ночи и дни… Нет, шуба — шубой, а варежка — варежкой. Да и другая варежка шубы дороже… Так что же, будем бойцам ну, это самое… вязанье посылать?
— Будем! Даешь варежки! И носки!
Тут снова все заволокло туманом, а в уши опять набилась вата.
— Володя, что с тобой?
— Я — ничего… Ничего, Анна Никитична!
Вот как! Уже обсуждают Тамару…
Тамара слушает Нину, презрительно поджав губы.
— Мы хотим, чтобы ты честно все рассказала, — говорит Римма, — как настоящая пионерка.
Но Тамара все отрицала: задачи она не списывала, конфет не предлагала, на Володю не наговаривала.
— Я хотела только решение сверить… У меня у самой было решено. А Нина пожадничала.
— Бессовестная! — крикнула Нина. — Ты купить меня хотела, а сама, сама… Красный галстук продаешь!
Нина отвернулась и прижалась лицом к спинке стула.
«Ну и ну!» — выразило Сенино лицо.
— Ничего не продаю! — выкрикнула Тамара. — А меня убить хотели. Заманили, окружили… Хорошо вы, Антонина Дмитриевна, пришли.
— Да, — сухо ответила вожатая, — я пришла вовремя. Может быть, ты теперь докажешь, что они неправы?
Тоня не опускала глаз с Маши Хлудневой. Девочка сидела как на угольях, поворачивалась то к Тамаре, то к Володе, то к Антонине Дмитриевне, шевелила пухлыми губами, словно говоря что-то про себя, привставала и снова садилась.
— Все они врут, — грубо сказала Тамара. — Не любят меня, и все!
«Ну и ну!» — было написано на Сенином лице. Но Сеня молчал.
Антонина Дмитриевна почувствовала, что надо помочь Маше.
— Говори, Маша, говори все, что знаешь!
Маша встала, глубоко вздохнула, посмотрела в злые Тамарины глаза.
— Ничего Тамара сверить не хотела, — мужественно сказала она. — И решения у нее никакого не было. Когда Нина ей тетрадку не дала… у меня она… задачу списала. Вот.
— За конфетку? — резко спросила Римма.
— Я не за конфетку, — еле слышно прошептала Маша, — я помочь хотела.
— Врешь, врешь, Маша! Не списывала я! — закричала вне себя Тамара. — Подговорили тебя!
— Я вру? Я? Я в теплице была, дежурная, а ты прибежала. Еще блюдце с горохом сбросила. И на столике списывала. Я все боялась, что кто-нибудь зайдет. Стыдно тебе, Тамара!
