Оскар Хавкин - Моя Чалдонка
— Еще обзывается! — снова тоненько выкрикнул Веня. — Вот змея!
— Запомни, Бобылиха, — сказал Дима, — запомни: не признаешься — жалеть будешь!
Тамара, вне себя от страха, пятилась к проходу, где стоял Веня. Храбрый племянник Якова Лукьяновича пятился вместе с нею.
— Ой! — Это Веня наткнулся на кого-то.
Он испуганно обернулся: перед ним стояла Антонина Дмитриевна в своем синем спортивном костюме, со свистком в руке.
— Что это вы нут задом наперед ходите? Так вы и к вечеру до школы не дойдете!
Тамара, ни слова не говоря, метнулась мимо вожатой. Антонина Дмитриевна проводила ее взглядом:
— Зачем вы сюда забрались?
«Выручай», — прочитал Веня в глазах у Димы и Еремы.
— …Это мы, — заговорил он, — это мы… по серьезному делу. В военную игру играем. Тут, значит, у нас штаб. Дима, выходит, у нас командир, а мы, выходит, бойцы… А Тамара, выходит…
— А Тамара не выходит, Тамара убегает, — улыбнулась Антонина Дмитриевна. — И вы бегите, уже звонок был.
Тамаре в этот день пришлось вынести еще одно испытание.
В середине урока Мария Максимовна вызвала Тамару. Для Тамары — полная неожиданность. Она не повторила ни строчки! Даже не перелистала учебника. Тамара стояла у карты Древнего Востока, и голова была совсем пустая, а пальцы еле держали указку. Нет, она ничего не может рассказать о походах Александра Македонского.
Мария Максимовна выждала и обратилась к классу:
— Кто-нибудь желает помочь Тамаре?
Учительница часто обращалась с таким вопросом к школьникам. И обычно поднимался лес рук, особенно, когда речь шла о походах и битвах. А сейчас не поднялась ни одна. Дернулась рука у Володи Сухоребрия. Встрепенулся было Ерема Любушкин. Загорелись глаза у Нины Карякиной. Но никто не вызвался отвечать.
Нет, не так вы задали сегодня вопрос, Мария Максимовна!
— Дети, — отчетливо произнесла она, — я спросила: кто поможет Тамаре и расскажет о походах Александра Македонского?
И снова никто не поднял руку. Класс затих, затаился, ушел в себя. Медленно, лицо за лицом, обвела Мария Максимовна взглядом всех пятиклассников. И каждый, встречая этот испытующий взгляд, опускал глаза. Мария Максимовна перевела взгляд на Тамару. Девочка тоже стояла с опущенными глазами и чертила указкой невидимые узоры на полу.
— Ерема Любушкин! — негромко вызвала старая учительница.
Ерема — большой, сильный, умный и добрый Ерема — кулаками оперся на парту.
— Я не знаю! — пробормотал мальчик.
— Римма Журина!
— Я забыла, — решительно ответила девочка и закусила губу.
— Маша Хлуднева!
— Я… Александр Македонский… он… — Маша замолчала и с сожалением смотрела на Тамару.
— Веня Отмахов!
— Мария Максимовна, — торопливо ответил мальчик с кудрявой головой, — я в следующий раз про всю Грецию расскажу, и про индийский поход, и про персидский, а сегодня все начисто из головы вылетело. Ровно из пушки по ней пальнули!
— Садись, садись!
Мария Максимовна подошла к парте, за которой сидел ее лучший ученик. Она уже знала, что он откажется, но вызвала.
Володя Сухоребрий («И почему это у него губы сегодня такие белые?») ответил:
— Я знаю, Мария Максимовна. Мы все знаем. Но мы не можем отвечать. Мы… мы не хотим помогать Тамаре Бобылковой!
Мария Максимовна до конца урока никого больше не спрашивала.
А Тамара Бобылкова просидела до звонка, ни разу не повернув головы, не шевельнув рукой, с застывшей на лице гримасой отчаяния и стыда.
35
Не успела Анна Никитична притворить за собою дверь учительской, как следом вошла Карякина:
— Быстро вы… Уж кричала вам, кричала!
— Замерзла я. — Анна Никитична сбросила со стуком туфли, подсела к печке и протянула ноги к железной дверце. — Как же все-таки холодно у вас… Да вы садитесь, — спохватилась она, — садитесь.
— Некогда рассиживаться… Да-а, видать, не пообвыкли вы. Туфельки в эту пору у нас не носят, на катанки переходят.
Учительница не ответила. Она приоткрыла дверцу, и огненная полоса ворвалась в полумрак комнаты. Сверкнула медная ручка двери. Вспыхнул в углу, возле дивана, бело-красный муляж человека.
— Ноги сожжете! — Карякина покачала головой, подошла поближе. — Эк прихватило вас! И морозец-то пустяковый, не больше тридцати.
Огонь из печки осветил ее усталое лицо. Она сощурила покрасневшие от бессонницы глаза, внимательные и настороженные.
— Зима, говорят, нынче лютая будет, — продолжала Карякина. Она нерешительно смотрела на неподвижно сидящую учительницу. — Я вот зачем пришла. Вещи теплые для бойцов, что школьники собрали, отправили или нет?
— Вещи? Какие вещи? — переспросила Анна Никитична. — Ах, да, да! Кажется… должно быть… Да что же вы не сядете? — с некоторым раздражением сказала учительница.
— За Валерой мне надо, в садик. Я вот к чему. Мужнину лопатину сдала я в прииском, оттуда ушло. А ребятня моя в обиде: мол, нам сдавать нечего. Я что придумала: нашла шматок шерсти, хорошая шерсть, своедельная, навязала носков и варежек. Нина с Кирой помогали, а нести в школу стесняются.
Карякина замолчала, с тревожным любопытством поглядывая на учительницу.
Анна Никитична пожала плечами:
— Глупости! Ну не все ли равно? Пусть приносят!
— Да вот боятся! Засмеют — мол, что такое варежка против полушубка!
— Пусть приносят! — повторила Анна Никитична. — Я же говорю — глупости.
— Ну вот, а они свое: стыдно да стыдно. А чего стыдиться? Значит, можно? — не очень убежденно сказала Карякина. — Ну, пора мне, а то будет выговор от младшенького.
Карякина сделала шаг к двери, обернулась:
— Еще хотела вам что сказать: хорошие ребята в вашем классе. Уж я-то убедилась! Спасибо вам, сил на них немало кладете…
Не услышав ничего в ответ, она отворила дверь и тотчас же столкнулась с невысокой, коренастой девушкой.
— Здравствуйте, Любовь Васильевна!
— Здравствуй, почтальонша!
Это была Настенька-письмоносец. Огромная, набитая до отказа почтовая сумка висела у нее спереди. В обеих руках были свертки, перевязанные шпагатом, пакеты, круглые пачки бандеролей.
Карякина посмотрела на переполненную Настенькину сумку, подумала и воротилась вслед за девушкой в учительскую:
— Не уйти мне, однако, отсюда.
Настенька свалила пакеты и свертки на стол; сняв синие с ярко-зеленой каймой варежки, она старательно дула на исполосованные шпагатом красные пальцы.
— Прямо с почты. Еще в конторе не была и в продснабе. Еще надо на Первый стан, в Иванчиху.
Она перестала дуть на пальцы и занялась сумкой. Казалась непостижимой ловкость, с которой девушка разбиралась в ворохе газет, журналов, писем.
— Вот вам, Иващенко, письмецо.
Анна Никитична выхватила из рук Настеньки сложенное треугольником письмо, шире раскрыла печную дверцу, и в комнате стало светлей. Анна Никитична торопливо развернула письмо.
Карякина подошла поближе к столу. Из Настенькиной сумки выглядывали сложенные узкими полосками газетные листы, серые обложки журналов; за ними, в глубине, роились письма — толстые пачки белых, голубых, розовых конвертов.
Женщина немигающим взглядом осмотрела сумку. Неужели среди всех этих писем нет того, которое она выплакивает длинными зимними часами, того, которое согрело бы ей сердце и дало радость детям, прибавило бы сил и бодрости в суровой ее жизни?.. Не сразу заметила Настенька этот пристальный взгляд.
— Так, «Правда» — один экземпляр, «Известия» — два, «Забайкальский рабочий» — пять, «Спутник агитатора» — один. — Она испуганно взглянула на Карякину: — Ох, да что вы! Родионовой есть, Отмахову, а вам… Нету вам, ну право нету, — виновато повторила девушка.
Морщины резче обозначились на худощавом лице Карякиной, углы губ опустились.
— Не судьба мне сегодня. Что ж, хоть другим есть, и то хорошо! — Она посмотрела на Анну Никитичну своими глубокими глазами. — Вот, видать, к нашей учителке прилетела счастливая весточка. Вон как разулыбалась!
Анна Никитична оторвалась от письма. Не надевая туфель, в одних чулках, подошла она к Карякиной — близко-близко, почти вплотную:
— Вы понимаете, какая радость! Старики мои ко мне выехали! Ох, и пешком шли и в канавах отлеживались. Все же удалось выбраться и в поезд сесть. Сейчас где-то под Уралом… Хорошо бы узнать, когда поезд придет!
Подменили, что ли, Анну Никитичну? Она, стоя то на правой, то на левой ноге, проворно надевала туфли.
— Вона, сразу отогрелась! — Карякина засмеялась своим удивительно молодым смехом. — Теперь пусть мороз градусы набавляет — ништо вам!
— Ништо, ништо, Любовь Васильевна! — Учительница встряхнула длинными волосами. — Вот только новая забота: где устроить, чем накормить.
