Теодор Вайсенборн - На пороге надежды
Потом в школе был порядочный шум. Нам всем записали по предупреждению и сказали, что, если такое повторится, нас могут и вовсе выставить.
Но, как справедливо заметил Эдди, чтобы такое повторилось, нужно было бы, чтобы среди учителей нашелся еще один такой же мужественный и стойкий учитель, как господин Кренцке, а об этом, похоже, и речи быть не могло. Напротив, все наши теперешние преподаватели старались полностью искоренить то, что они называли «методы господина Кренцке».
Да только с этим у них ничего не вышло.
Потому что Эдди придумал нечто сказочное. Каждое утро, когда раздавался звонок, мы все молча вставали и мысленно поминали господина Кренцке; и мы не садились до тех пор, покуда звонок не смолкал. Учителей это очень нервировало, но поделать они ничего не могли, ведь от урока мы этим время не отнимали. Тогда директор распорядился, чтобы господин Пите давал звонки покороче. Но господин Пите был давно в курсе наших дел и ответил, что, к сожалению, это невозможно, поскольку для школьных звонков существует строгая норма.
И получилось так, что поминать таким образом господина Кренцке постепенно стали и в других классах, ведь слух о нашей четвертьминутке молчания прошел по всей школе, а господин Кренцке преподавал не только у нас.
Но по-настоящему героем и мучеником он для нас только еще становился. Потому что чем меньше мы знали о его дальнейшей судьбе, тем сильней должны были ему сочувствовать, а чем сильней мы ему сочувствовали, тем более он в наших глазах преображался.
Честно сказать, мне порой даже казалось, что это уже слишком, что лучше бы помнить господина Кренцке таким, каким он был на самом деле.
Однажды я сказал это господину Пите, а тот вдруг прищурился и спросил:
- Ты это серьезно?
- А почему вы таким тоном спрашиваете? - обиделся я. - О нем я шутить не собираюсь.
- Да так, похоже на шутку, - сказал господин Пите.
Он вышел из своего маленького огорода, снял с себя фартук и внимательно огляделся, не видит ли нас кто-нибудь со двора. Потом быстро предложил:
- Заходи-ка сюда.
Потом отослал жену из комнаты, где она как раз вытирала пыль, и сунул в рот маленькую сигарку.
- Ну-ка, присядь, до конца перемены еще четыре с половиной минуты.
У него было довольно уютно. И все-таки я подумал, что лучше бы нам остаться во дворе.
Господин Пите как будто угадал мои мысли. Он отогнал дым от своего лица.
- Пора, пожалуй, поговорить. Кому-то из вас я должен это сказать. В конце концов, это ваше дело, не мое.
- Ну-ну, - попросил его я. - Давайте.
- Так вот слушай, - начал господин Пите. - Сижу я недавно у парикмахера - он меня намылил, бреет - и смотрю в зеркало. Вдруг вижу: открывается дверь и входит Кренцке. Похоже, он там постоянный клиент, потому что хозяин к нему сразу подскочил, помог снять куртку. А тот ужасно при этом, бедняга, охает. «Все хуже мне, - стонет. - Вы не можете себе представить, как это выматывает». - «Еще как могу, - отвечает хозяин. - Я, как парикмахер, просто не знал бы, что бы мне делать без одной руки! Тем более без правой».
Отчего-то у меня перехватило дыхание.
- Как вы сказали?
- Ты все правильно расслышал. - Господин Пите с отсутствующим видом постучал по аквариуму, где плавали золотые рыбки. Затем вынул изо рта свою сигарку и стряхнул с нее мизинцем пепел.
- Это был не протест, а просто-напросто ревматизм.
Где-то рядом фрау Пите громко заколачивала гвоздь в стену.
Да нет, это был не гвоздь, это стучало мое сердце.
- Вы думаете, он просто не мог поднять свою правую руку?
- Даже вот на столько, - сказал господин Пите. - «Вы не представляете, какая это боль, - стонал он в тот раз у парикмахера, - особенно вот тут, в локте и в плече. Иногда, ей-богу, такое чувство, будто мне конец». - «Ну, одно хорошо, - говорит хозяин и пододвигает ему кресло, - вы можете писать и левой». - «Тренировка, - кряхтит Кренцке, а сам усаживается осторожно, будто на гвозди. - Со мной это частенько случалось. Но так худо еще не бывало».
- Тогда почему же он ничего не сказал директору?
- Это я могу тебе объяснить точно. - Господин Пите внимательно рассматривал свои залатанные войлочные туфли, как будто мог там что-то увидеть. - Чтобы не распроститься со школой. Потому что однорукому учителю - можешь мне поверить - хорошего ждать не приходится. А он свою работу любил. Это было дело его жизни. - Господин Пите опять затянулся. - Без всякого преувеличения.
Я сглотнул слюну: я никак не мог избавиться от металлического привкуса во рту.
- Значит, убеждения тут ни при чем?
Господин Пите окутал себя облаком дыма.
- Вот ты и угодил в самую точку.
На дворе зазвенел звонок. В окно, через огородик фрау Пите, было видно, как спешат к дверям школы ученики. На душе у меня было скверно.
- Но вы же не думаете, что...
- Именно что думаю, - сказал господин Пите. - Он теперь коричневый[3], как пирог в печи. Это и смутило его коллег.
Я встал. Мне показалось, что комната вдруг накренилась.
- Но почему же его тогда увели?! Он ведь мог просто объяснить, в чем дело!
Господин Пите, шаркая ногами, проводил меня до двери.
- Ты слыхал когда-нибудь про такую штуку: профессиональная гордость?
- Нет, - сказал я.
- Фантастическая штука. Заставляет делать величайшие глупости. Для Кренцке во всяком случае было бы полным поражением признаться на допросе, что у него ревматизм. - Господин Пите загасил свою сигарку о землю в цветочном горшке. - Вот такие дела. Теперь я все рассказал.
Он щурясь выглянул во двор.
- Путь свободен. Если спросят, почему опоздал, скажи, что тебе стало нехорошо и ты отлеживался у меня на диване. Вид у тебя достаточно зеленый, поверят.
- Спасибо вам, - сказал я.
- Ступай, ступай. - Он похлопал меня по плечу. - Скажешь мне, как вы там решите, чтобы мы действовали согласованно.
Я не сразу понял; я спросил, что он имеет в виду.
- О бог. мой! - Господин Пите возвел глаза к небу. - По-моему, ясно, какой стоит выбор: герой или незадачливый нацист?
- А, вон что! - сказал я. - Да, да.
Нет, в класс я не опоздал, хотя подниматься по лестнице мне было нелегко.
Урок истории у нас должен был вести учитель Бедике, а он всегда предпочитал являться к нам чуть попозже, поэтому в классе стоял изрядный шум.
Я сел рядом с Адамом.
- Что это с тобой? - уставился он на меня. - Что-нибудь случилось?
- Слышал новость? - спросил я. - Кренцке застрелился.
- Не трепись.
- Я тебе говорю.
Адам вскочил.
- Тише! Слушайте все! Они застрелили Кренцке!
- Да нет же! - закричал я среди шума. - Он сам!
- Заткнись, - сказал Адам. - Не такой он трус!
Эдди взобрался на парту. Он поднял руку; он умел успокоить всех лучше, чем Адам; тотчас наступила тишина.
Эдди сказал, что он не хотел бы здесь зря болтать языком, но ведь и так ясно, что надо делать нам всем, чтобы совесть, которую нынче попытались убить, осталась жить вопреки всему.
- Нам надо сохранить память о нем не только в наших умах, но и в сердцах!
Раздались бешеные рукоплескания.
Впрочем, совсем рядом кто-то всхлипывал. Сперва я подумал, что это Адам.
Нет, на сей раз это был я.
Теодор Вайсенборн. Прыжок в неизвестность. Перевод Б. Хлебникова
Дневной свет в подвал не проникал. Свечка, приклеенная к полу, слабо рассеивала мрак, и подвальные своды тяжко нависли над бандой и Мартином. Толстая стена бывшей пивоварни приглушала уличный шум, который казался отсюда похожим на отдаленный гул подземного потока.
Сцепив руки за спиной и чувствуя на них холодную влагу, Мартин стоял у самой стены и глядел прямо в лицо босса, близкое, мертвенно-белое, с резкими тенями. Мартин впился ногтями в ладонь: «Нет, этого я им не скажу».
- Ну, так почему же ты не пришел? - Босс говорил настойчиво, нетерпеливо. Не дождавшись ответа, он хрипло пригрозил: - Последний раз спрашиваю!
Мартин молчал. Он не мог рассказать им о матери. Все что угодно, только не это. Мартин знал, что думали о нем ребята после урока физкультуры... Как ему хотелось доказать, что он не трус. С того самого урока Мартин ждал этой возможности. И вчера его приняли бы в банду. Он выдержал бы проверку... Если бы не мать. Мартин просто не мог не слушаться ее с тех пор, как все узнал... («Слышали про фрау Нойман? - сказала соседке на лестнице фрау Стрелов. - Она безнадежно больна». А та только и спросила: «Рак?» - «Рак».) Теперь об этом знал весь дом. И отец знал, и Мартин. Только мать ничего не подозревала. Мартин представил ее на кушетке под пледом с коричневым узором: «Мартин, помоги мне сегодня после уроков. Надо вымыть посуду и сходить в магазин. Фины почему-то нет, а вечером в гости придет доктор Штокен».
Мать всегда понимала Мартина. Но если бы он ей сказал: «Мне нужно уйти. Очень. Сегодня ребята принимают меня к себе», мать сразу же спросила бы: «Конни там будет? Ты ведь знаешь, я не хочу, чтобы ты с ним водился». А Конни и был главарем банды, ее боссом.
