Ульяна Орлова - Время нас подождёт
Вот такие мысли тревожили мою голову в последнее время. А ещё — я смутно помнил своих родителей. И почему-то мне казалось предательством, если я стану жить в другой семье, и кого-то вместо них стану называть «папа». Или «мама». Они мне это простят?
Конечно, я не верю в то, что человек после смерти исчезает бесследно. Зачем они тогда жили? Как-то к нам приходил священник, и рассказывал, что смерть — это не конец, а только начало новой жизни. И как мы проведем нашу жизнь, таким будет и её продолжение…
Мои родители погибли, когда я был ещё совсем мелким карапузом. Я их не помню. Мама умерла, а отец попал в аварию, уже позже… А я попал в дом ребёнка, сразу из детского сада. Так началось мое детство без семьи. Всё, что у меня осталось от них — фамилия, хорошая кстати, как у полководца — Жуков, да маленький медальон, который я ношу не снимая: овальный, серебряный, похожий на маленькую фисташку, с тоненькой узорной чеканкой. Он не открывается, просто аккуратный такой кружок. Сколько я себя помню — всегда он на мне, а значит — от них.
Мне всегда казалось, что мои родители были добрыми, ласковыми, дом — большим. Смутно помню жёлтую комнатку, пушистый ковер с каким-то хитрым рисунком, вот я встаю, выпрямляюсь и… боюсь идти. Чуть покачнусь, а сделать шаг — не решаюсь. Слышу откуда-то впереди голос женский, ласковый такой, радостный: «Ну же, Мишенька, давай-давай, иди!» А я боюсь, иду и — падаю. А она, мама (а кто же ещё?), смеётся и гладит меня по голове…
Как же, если я буду жить с другой мамой, то получается, что ту, мою, я предам?!
Или она порадуется за меня, что мне будет спокойно? Потому что жизнь в детдоме, даже с привычным для меня распорядком, стала очень тяжёлой. Ребята вроде неплохие среди тех, кто живёт со мной в одной комнате — не дразнятся, не ссорятся особо, уроки вместе делаем. А вот старшаки… Ни житья, ни проходу. Было так, что и улечься не можешь после ночных драк. Больно. Заступаться некому — потому что всем страшно, что и тебя побьют. А воспитатели — ну что они сделают? Не будут же они по пятам за нами ходить!
Когда я жил в доме ребёнка — нас не обижали. Маленьких любят, берегут. Была одна нянечка, одна общая «мама». И всех пожалеет, девчонкам косички заплетала — ого-го! Такие мудрёные, как у неё пальцы не перепутывались? А нас было, ругала за баловство, но не сильно. Не шлёпала, по рукам не била…
В детдоме есть старшие, есть воспитатели. И надо всех слушаться. Это не всегда получается. А угождать я не умею… И ябедничать тоже.
Ну что я всё о себе, да о себе? Расскажу и о семье, в которую я вот так случайно попал.
Юру я папой звать не могу. Пересилить внутри не могу что-то. Но он и не обижается. Он, наверное, вообще не обижается. Даже про тот случай с телефон ни разу мне не напомнил — спасибо ему! Он добрый, много не говорит. Утром встаёт рано, и меня будит в школу — щекочет за пятки, а я щекотки боюсь! Он моряк. Штурман. Уходит в плавание на два месяца, иногда на три. Как я без него буду — не представляю! С двумя-то дамами…
Хотя, они тоже хорошие. Наташа меня сразу приняла. Она со мной вообще не церемонится. Как встанет — руки в бока, прищурится и строго так спросит:
— Михаил! Ты куда это пятки навострил? Да ещё в таком непотребном виде?
В непотребном — это значит в потрепанных джинсах и свитере. Ну чего тут наряжаться, если «пятки навострил» я к Кольке, моему другу. Он не детдомовский — домашний мальчишка. Мы с ним летом познакомились, когда я заблудился нечаянно… Он сидел на качелях и ел мороженое, — аккуратный такой мальчишка в белой тенниске, загорелый, с русыми подстриженными волосами, пухлогубый, круглолицый; глаза большие, серые, задумчивые. Так вот, он покачивался и медленно ел эскимо, а я мимо шёл, и мне вдруг так мороженого захотелось, просто до невозможности, что я остановился и говорю: «Угости мороженым!» А он не прогнал, а то бывает — как ответят, что уши до вечера красные; он головой мотнул и говорит: «Возьми в пакете, на лавочке. А то пока мама придёт — оно потечёт уже!». Я глянул — и правда, мороженое, пломбиры, целых две штуки! Ну и чудо! Слово за слово, и — разговорились… Летом часто виделись, а осенью — всё, некогда… Оказывается, что теперь он рядом живёт и ходит в ту же школу, в которую перевели меня.
А Наташа, пока уроков не сделаешь — не выпустит. Но я-то знаю и сразу их делаю — задачки у меня легко идут, русский я у Кольки спишу быстренько, а историю с географией потом на переменке почитаю.
Юрина мама — она очень тихая. И добрая. Всё «Мишенька, Мишенька…» Хотя, если подумать, что я ей хорошего сделал? А она со мной — как с сыном разговаривает, а не как с мальчишкой из детдома.
В общем, когда в первый день я улёгся на Юрином диване, то впервые за долгие месяцы вздохнул с облегчением. И даже расплакался — ну кто мог поверить, что всё вот так обернётся? Хмурый день: Гвоздь этот, бессонная ночь, утро, подзатыльник, холодная вода в большом туалете, школа, автобус, давка, телефон… Вечность — от остановки до Юркиного дома, потому что каждая мысль — тревога: «всё, попался, Михась, ты попался…»… Как на пружинках — готовность сбежать в любой миг…. А потом — сытный вкусный ужин, и — дом… Я тогда даже растерялся и заупрямился, но Юра так посмотрел на меня — внимательно и ласково, что я решил — останусь. Утро вечера мудренее. Полночи не спал — промаялся. И непонятно было, что будет завтра, и от этого тяжело и в то же время — хорошо, уютно, тепло, в коридоре ходили, шептались, Наташа даже хихикнула пару раз. Счастливые! У них ведь дом — всегда. А у меня — только в эту ночь: тогда-то я не знал, что здесь и останусь…
А на следующий день, утром, Юра меня спросил:
— Ну что, Миша, останешься?
Я помолчал. Он не шутил, смотрел серьёзно. А о мою ногу толстым мягким пузом тёрся серый кот.
Я молча кивнул.
Как он там сумел договориться, чтоб всё быстро оформили — не знаю. Говорит, друзья помогли. Мне бы таких друзей! Так я в детдоме и не появился. Один раз сходил туда с Юрой за тетрадками и показаться директору, но ни с кем из наших не пересекся: мы пришли утром, когда ребята были на уроках. Перца, к счастью, мы тоже не встретили.
Только вот почему Юра не побоялся его компанию? Они ведь такие — что ребёнок, что взрослый — нет для них авторитета. А жаль.
Забыл рассказать про пятого обитателя нашей (ага, уже нашей!) квартиры — кота Мурзика. Вы видели таких наглых и приставучих котов? Не, вряд ли.
Он ко мне стал лезть, как только я улёгся. Вот гладь его, и всё тут! Я уже и притворялся, что сплю, и шукал на него — не прокатывает. Ноль внимания. Мордочку свою мне в ладошку тыкает, мурчит, как будто у него внутри моторчик завели, и всё его гладь, и гладь, и гладь… Мне даже плакать расхотелось — так я на него рассердился!.. А однажды утром я нашёл его в своем рюкзаке! Искал он, видите ли, что-нибудь съестное! Бутерброды мои с колбасой стрескал и облизывается! Кот без комплексов.
Я к нему уже попривык. Живёт будто в своём животном мире, законы для него свои, кошачьи, ну что поделаешь, раз они с нашими иногда не совпадают?
Пожалуй, ближе всех, я подружился именно с ним.
Глава 4.
Миша.
Юра не знал, почему он взял этого мальчишку.
Может быть потому, что сам рос без отца.
Может, потому, что стало его жалко.
Может потому, что вместе с сердитым Мишей ему вдруг вспомнился другой мальчик, Славка — полная его противоположность: добрый, отзывчивый ребёнок, который когда-то бродяжничал и некоторое время рос в чужой семье.
А может быть потому, что было в Мише что-то очень знакомое, словно Юрка знал его раньше, или был он на кого-то очень похож — только на кого?
В любом случае — это не так важно. Важно, чтоб не пропал мальчишка, чтоб рос спокойно, чтобы не обижали. Юра знал и помнил эти «блатные» компании, где атаманами были люди вроде Перца, которые донимали тех, кто помладше. В школе — дрался с ними. Про интернатские — слышал от тех ребят, кто там жил. Только вот разница между школьными хулиганами и детдомовскими была в том, что из школы ты вернёшься домой, а вот из детдома — нет. И день, и ночь там. И либо подомнут они под себя, либо будут бить дальше. Пока не найдут того, кто ещё слабее.
Быть может, в какой-то из моментов — в тот ли, когда он тащил Мишу, ещё сам не зная куда, или в тот, когда наблюдал за тем, как он уплетает котлеты, — мелькнул внутри отчётливым огоньком вопрос: а как я могу ему помочь? И могу ли вообще — помочь, хоть как-то?
В тот вечер, когда они «познакомились», Юра шёл и думал, что с ним делать — не тащить же сразу в полицию. Ладно, сперва — покормить. Потом — разобраться, ведь неспроста будет он таскать телефоны. Конечно, он не просил о помощи, и снаружи всячески пытался показать свою независимость, но глаза у него были такие… отчаянные, сердитые, тоскливые — полные боли и тревоги глаза, словно беда у него случилась. И на подходе к дому появилась идея усыновить его. Если не сбежит.
