Двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней - Лоррис Мюрай
— Да, но…
— Теперь спи. Завтра нам понадобятся силы.
Уолден зажмурился, в голове кипели мысли, перед глазами вставали картины. Что-то от него ускользало, что-то такое жуткое, что он сдержал вертевшиеся на языке вопросы.
— Эми? — заговорил он наконец. — Когда вы были сегодня на краю пропасти… вы искали вашу сандалию?
В ответ он услышал только странный тихий звук. Она смеялась, негромким смехом через нос, скорее жутким, чем веселым. Потом Уолден почувствовал, как рука Эми взяла его руку. Оба сжали пальцы до боли.
Двенадцать лет, семь месяцев и десять дней
— Что ж, ты заставил меня рассказать тебе мою жизнь, но, боюсь, я по-прежнему мало что знаю о твоей.
Ее жизнь! Эми уместила ее в две фразы. Две фразы, два несчастья. Она потеряла сына, потом потеряла мужа. Моя, подумалось Уолдену, кажется, куда сложнее. Или может быть, я просто ничего не понимаю. Я ничего не понимаю в своей собственной жизни.
Они отправились в путь только поздним утром, когда перестал дождь. Они шагали рядом по лесу, и прогулка обещала быть бесконечной, так медленно шла Эми. Когда она встала, ноги у нее были опухшие, лиловые, волдыри за ночь стали еще больше. Уолдену хотелось убедиться, что она знает, куда идет. Он не мог удержаться и то и дело спрашивал:
— Сюда? Вы уверены?
— Мы с мужем прошли этот лес вдоль и поперек сотню раз. Аллан был превосходным ходоком, мне приходилось бежать за ним. Ты не сказал мне ни слова о твоей матери, Уолден. Все, что я знаю, — что твой отец оставил тебя в бревенчатой хижине с карабином и бейсбольной битой.
— И тремя-четырьмя банками консервов. И книгами Торо. И голубем.
— Чудесно. Что ты проглотил в первую очередь?
Надо же, эта женщина была не лишена чувства юмора. Вообще-то чем сильнее у нее болели ноги, тем меньше она поддавалась мрачным мыслям. Сегодня утром лицо ее являло не такую скорбную маску, и Уолден чувствовал, что она скорее озабочена, чем печальна.
— Когда мама ушла, я плакал целый месяц, — сказал он. — Но, наверно, она правильно сделала. Они с отцом все время ссорились. А когда мой отец зол, он срывается с катушек, так что…
Уолден был доволен, что изложил это безразличным тоном, взрослыми словами.
— Он ее бил?
— Да, наверно.
— Иногда я думаю, есть ли в Балтиморе мирные люди, — заметила Эми. — А за что, прости за нескромность? Ты понимал, в чем причина ссор?
— По-моему, это был я. Судя по тому, что я слышал иногда, — да, думаю, так. Но я не сделал ничего плохого, правда. Я не принимаю наркотиков, никогда не дерусь. Мой отец даже говорит, что я хлюпик. Мне так жаль, что он не видел, как я спускался по стремнинам, он бы точно изменил мнение. А вы как думаете, я хлюпик?
— Нет, конечно нет. А в чем же тогда они тебя упрекали? Отец, мать, твои родители?
Уолден остановился как вкопанный у корней белой сосны высотой в добрых тридцать метров, ибо вопрос заслуживал размышления.
— Я думаю, отец боялся за меня, — сказал он наконец. — Он все время катил бочку на маму, что она недостаточно осторожна. А мама отвечала, что не может посадить меня на цепь, как собаку.
— Твой отец был в чем-то прав. В этом городе…
Уолден, внезапно разозлившись, пнул пустую банку.
— Мы жили в тихом квартале! Не всех же убивают в Балтиморе!
— Знай я заранее, я своего сына посадила бы на цепь, бедного моего Стивена.
— Вообще-то, когда мы остались с папой одни, все успокоилось. Вот только в последнее время…
— Что случилось в последнее время?
— Ну, не совсем в последнее. Уже несколько месяцев. Все опять стало как раньше. Папа очень нервничал и все время беспокоился за меня. Не скажу вам, сколько раз я видел его машину у школы, как будто он боялся, что меня похитят или уж не знаю что. Знаете, его машину не пропустишь. Старый «Шеви» вишневого цвета.
— Да, «Шевроле», — пробормотала Эми.
— Простите?
— Так, ничего. Скверное воспоминание.
— Еще телефон звонил среди ночи, — добавил Уолден. — Почти каждую ночь.
— Сюда, — сказала Эми, показывая на длинную, уходящую вверх тропу среди кустов с порыжевшими по осени листьями. — Мне кажется, я нашла дорогу, Уолден. И горжусь этим.
Но Уолден продолжал свою мысль.
— Месяц или два назад отец стал еще более странным. Еще больше нервничал, больше беспокоился. Но он перестал запирать дверь на восемьдесят два замка и шестьдесят засовов. Правда, с телефоном было всё хуже и хуже. В конце концов папа его отключил. Но я видел, он получал какие-то непонятки на свой мобильник.
— То есть он все сильнее боялся за тебя, но и больше не предпринимал столько предосторожностей?
— Именно. А потом он оставил меня одного в лесу.
— И ты не понял почему.
— Да.
Эми показала ему на еще одну помятую банку, потом на скомканный ветром пластиковый пакет, потом на пакетик из-под чипсов, почти утонувший в луже грязи. Попадались еще окурки сигарет. И косточка. Наверно, куриная.
— Полагаю, мы скоро вернемся в мир цивилизации, друг мой. Люди омерзительны.
Уолден застыл как вкопанный перед зелено-синей банкой из-под спрайта. Он готов был поднять ее и потрясти, запрокинув голову. Несколько капель, хоть несколько капель.
— Я больше не могу. Я слишком хочу есть и пить.
По дороге они нашли только куст ежевики и еще какие-то цветы, Уолден не знал их, но Эми уверяла, что они съедобные. Он был готов на все, лишь бы сделать привал и дать отдых ногам.
— Держись! Моя старая добрая «Панда», должно быть, уже недалеко. В ней всегда есть про запас бутылка воды. Если повезет, осталась еще жевательная резинка с эвкалиптом.
Они перебрались через ручей, над которым кружили стрекозы. За ним лес стал реже.
— Ты с ней больше не виделся? Я про твою мать — ты не виделся с ней с тех пор, как она ушла из дома?
Уолден нагнулся, чтобы наконец наполнить фляжку.
— Нет. Я знаю, что она мне писала, но отец перехватывает письма. Она никогда не вернется. Я хочу сказать… я думаю, между ними в самом деле все кончено. Между моими родителями то есть. Но отец не раз говорил мне, что надо набраться терпения и я смогу увидеться с ней, когда все это кончится.
— «Все это»?
— Ага. Но не спрашивайте меня что. Я не знаю, что значит «все это».
Уолден подавил рыдание, подкравшееся откуда-то из живота — свой живот он
