Все о моем дедушке - Анна Мансо
Он хохотнул, почесал голову, запустил пятерню себе в волосы и пристально на меня посмотрел. Потом ответил:
— Мои адвокаты стоят очень дорого, потому что круче них только яйца. Они день и ночь корпят над бумагами, чтобы эти уроды оставили меня в покое. Им надо доказать, что всё, что я делал, было в рамках закона. Ну, может, я где-то забыл про пару бумажек, но какого хрена? Я Каноседа, отец мой был Каноседа, и дед тоже. Ни разу я не сделал ничего в ущерб фонду. И получал то, что мне причитается, вот и всё. Имею полное право. Или нет, Сальва? Разве я не работаю на износ? Разве я не вытащил фонд со дна, когда мой папаша его чуть не разорил? Но тогда полиция что-то не вмешивалась, а если бы вмешалась, уверяю, много чего интересного бы выяснилось… Вот так вот трудишься на благо страны, ради ее величия, ради высшей цели, а тебя потом клеймят вором.
— Тебя посадят в тюрьму?
— Нет уж, сначала я своим адвокатам отрежу все лишние части тела и потребую вернуть гонорары, да еще с процентами. Не тревожься, Сальва, у меня всё под контролем. Впереди трудные времена, но это ненадолго. Как только появится какой-нибудь новый скандал, обо мне тут же забудут. А пока не слушай, что говорят по радио и по телику. Это всё сплошная ложь, понял?
— Понял.
Он похлопал меня по щеке, и на этот раз я дал ему уехать.
Мне хотелось вставить шутку про то, что он так и не повез меня на автодром, но в эти несколько минут дед говорил со мной как с равным. Он признавал, что я в свои шестнадцать уже достаточно взрослый, чтобы понимать: жизнь несправедлива. И поэтому, как ни хотелось мне снова его рассмешить, я промолчал.
12
Несколько дней слова дедушки действовали как антидепрессант, вызывающий привыкание. Они меня успокаивали, я им поверил, и никакие новости меня теперь не задевали. Но я всё равно не мог перестать читать их, смотреть и слушать. Теперь уже не осталось тех, кто защищал бы дедушку, и разные издания соревновались в рассказах о его якобы жутких прегрешениях: недовольные сотрудники фонда жаловались, что он отвратительный начальник, который ни разу даже туррона к Рождеству не подарил подчиненным; музыканты заявляли, что им так и не заплатили за выступления, а претензиям не дают ход; даже соседи утверждали, что регулярно видели, как дед поздно вечером выходил из штаб-квартиры фонда пьяным. Я читал это будто фантастический роман. Я-то знал, что это всё ложь и выдумки, чтобы смешать деда с грязью.
Но обиднее всего оказался поступок Долли. Ее тоже донимали юридическими вопросами, а следствие предполагало, что она была сообщницей деда. Говорили, раз она столько лет работала его секретарем, наверняка замешана в его махинациях. В свою защиту она додумалась только дать эксклюзивное интервью одной газете и выставить в нем деда каким-то мафиози. Она подтвердила, что через его руки проходило много денег наличными, но, по ее словам, она никогда не знала ни откуда эти средства поступали, ни что с ними происходило потом. Долли сказала, что брала нужные суммы из сейфа фонда либо относила чеки в банк и обналичивала, а потом передавала все деньги деду и об их дальнейшей судьбе ничего уже не знала. В кабинете у деда постоянно появлялись важные гости, и главным поводом для их визитов были конверты, набитые купюрами. Впрочем, это были только предположения Долли. Под конец она упомянула, что у дедушки в последнее время сложились тесные отношения с казахстанским предпринимателем Василием Такишевым и что каждый раз, как Такишев приходил в штаб-квартиру фонда, дедушка отпускал Долли пораньше — неслыханное дело! А рядом с этим интервью, в соседней колонке, расписывали разные темные дела, в которых был замешан Василий: он построил отель на побережье, не имея лицензии, и теперь его подозревали в том, что он дал взятку руководству города; ходили слухи, что у него связи с мафией; что он участвует в схемах отмывания денег… Я вспомнил тот вечер в гостях у Василия, как он чуть не сломал мне руку; тогда я подумал, что это глупость, ведь не каждый миллионер из далекой страны с непроизносимым названием — обязательно преступник. Меня потрясло, что это всё-таки оказалось правдой. Почти так же потрясло, как предательство доброй Долли, которое меня ударило как обухом по голове. Но моя система защиты быстро сработала, и я решил, что Долли так поступила только потому, что испугалась. Что она, наверное, почувствовала себя загнанной в угол и солгала, чтобы ее саму ни в чём не обвинили. Но всё-таки это оставило на мне невидимые раны, которые чем дальше, тем больше делались видимыми.
Я подсел на всё, что было связано с дедушкой. Маниакально следил за новостями. В школе то и дело смотрел в телефон. Я пытался слушать учителей на уроках, но не мог. Все их объяснения казались абсурдными и бессмысленными. Либо просто скучными. Жизнь не имела ничего общего с тем, что происходило в ненавистных четырех стенах класса. Действительность была только в телефоне. Действительность тех, кто нападал и разрушал. Мне нужен был телефон, чтобы оставаться на связи с внешним миром, но у меня его пять раз отбирали, а на шестой позвонили родителям. В тот день я ночевал у отца, который с тех пор, как началась вся история с дедушкой, был донельзя понимающим и отзывчивым, так что нотация стала для меня полной неожиданностью. К тому же он потребовал, чтобы я перестал пользоваться телефоном.
— Если отберешь телефон, я в школу не пойду. Серьезно.
— Пойдешь. Потому что мы с матерью так сказали.
— А если и пойду, то на уроках всё равно слушать не буду. Буду сидеть как каменный. Как допотопное ископаемое. Ни слушать не буду, ни отвечать. Ничего не буду.
— Сальва, я понимаю, что у нас сложная ситуация. Что ты хочешь быть в курсе всего, что происходит с дедушкой. Но ты должен сделать над собой усилие. И на время отказаться от мобильного.
— Отдай мне телефон, я его отключу. Обещаю, что не буду больше доставать его на уроках.
— Нет, Сальва, это невозможно.
Непохоже было, чтобы отец собирался сдаваться, и это меня встревожило. Я перешел к фазе «О» — отчаяние.
— Пап, ну пожалуйста, прошу тебя. Верни телефон! Умоляю!
— Хватит.
— Пожалуйста, пожалуйста…
