Все о моем дедушке - Анна Мансо
— Папа!
Отец не уступил.
И начались мои мучения. Мучения из-за того, что отец может залезть ко мне в телефон и увидеть, какие анонимки мне посылают. Одна из последних: мое фото на унитазе в школьном туалете, с подписью «Обделался от страха». Помню, я услышал, как в соседней кабинке кто-то заржал, полез на унитаз с ногами, а потом над перегородкой между кабинками появилась рука с телефоном. Я не сомневался, что мне пришлют эту фотку, только гадал, какую придумают подпись. Но эта меня разочаровала своей неоригинальностью.
Обычно я читал и сразу стирал сообщения, но в этот раз не успел — англичанка отобрала у меня телефон. А я, как последний лох, не устанавливал никакую пятиступенчатую защиту, поленился даже просто запаролить телефон, чтобы не залезли любопытные страдающие родители. Поэтому я задумал обокрасть родного отца. Я бы спросил совета у Клары, как лучше стащить собственный телефон, но не мог — телефона же у меня не было. Поэтому я решил действовать как взломщик из кино. Надо было только дождаться, пока отец ляжет спать. Ждать пришлось долго. Он засел у себя в кабинете и то с кем-то разговаривал по телефону, то стучал по клавиатуре. Стучал и бормотал. Бормотал и стучал, непохожий сам на себя, нервный, наэлектризованный. Но это меня не удивляло: с тех пор как наша жизнь покатилась к чертям, отец перестал себя вести как гриб под наркозом. Кричать он не начал, до этого не доходило, но вот раздражаться раздражался — на жизнь, на людей, на всякие мелочи, например, когда обжегся гейзерной кофеваркой, в которой по утрам готовит себе кофе (капсульные машины он ненавидит как класс). А после того, как позвонили из школы, он и на меня стал раздражаться.
Я себе поставил будильник на четыре утра — и вот, полусонный, прокрался в спальню к отцу. Он храпел. Но мне всё равно было не по себе, и я долго к нему присматривался, чтобы убедиться, что он крепко спит. Он спал. Я вышел, прикрыл дверь и направился в его кабинет. Отец не слишком заморачивается, когда надо что-то спрятать: раньше когда он отбирал у меня телефон, то клал его в ящик стола. Но теперь все ящики оказались заперты.
— Че-е-е-ерт!
Замок на вид был не особенно сложным — в кино такие каждая собака умеет вскрывать. Но сколько я ни возился с ножницами, засовывая их в каждую щель всеми возможными способами, открыть замок мне не удалось. А ломать его было нельзя — я же хотел только достать телефон, стереть сообщения и положить обратно. И чтобы никаких следов.
Оставался только один вариант. Отыскать ключ. Отец наверняка держал его в ключнице вместе с другими — и мне не оставалось ничего, кроме как снова пробраться к нему в спальню и порыться в карманах его брюк.
Я открыл дверь, как в замедленной съемке, и стал ждать на пороге. Ничего. Отец продолжал мерно и негромко храпеть. Я на цыпочках прошел в угол, где валялись на полу его брюки, а заодно футболка, кроссовки, носки, хипстерский журнальчик, две книжки, бутылка с водой и бумажный пакет из дорогого одежного, только пустой. Да уж, отца беспорядок совсем не напрягал. Я присел на корточки — и туту меня колени как хрустнули! Но отец не покинул мира снов. Может, ему вспоминалась Кристина, та девушка, которая его бросила, когда решила, что его интересует только постель; но когда началась вся эта история с дедушкой, она написала отцу спросить, как дела, они встретились и теперь вроде опять решили быть вместе, но уже по-серьезному. А может, отцу снился кошмар про дедушку, что тот весь в татуировках, за год за решеткой стал паханом и теперь затевает в тюрьме бунт, чтобы сбежать на свободу и отомстить всем, кто его оклеветал. Но, что бы ему ни снилось, времени мне хватило, чтобы отыскать ключи, выйти из комнаты и отпереть ящики стола в кабинете.
Телефон был в верхнем, и я тут же схватил его и бросился уничтожать доказательства того, что в школе градус агрессии против меня рос день ото дня. Та девчонка на класс младше, которая всё время на меня украдкой поглядывала, потому что знала, из какой я семьи, теперь смотрела не с восторгом, а не то с презрением, не то с любопытством — типа такой же я урод, как мой дед, или похуже. Одноклассники — кроме Клары, Лео и Начо — меня теперь никуда не звали. Вокруг меня выросла стена молчания и осторожности, почти что осязаемая, прочная и непроницаемая ни для каких контактов. Я не просто перестал быть интересным — я превратился в прокаженного, в самое худшее, что могло быть, — видимого человека, который для всех стал невидимкой. Человека, с которым не встречались взглядами, не здоровались, у которого не просили списать географию, которому не предлагали вместе делать уроки или сходить куда-нибудь вечером. Как будто от моего тела остались только контуры, так что совсем его не замечать невозможно, только внутри оно совершенно прозрачное. Как пошлая хрустальная статуэтка, на которую не обращаешь внимания, пока она стоит себе в углу, но когда заметишь — хочется отодвинуться от нее подальше, такая она уродская. Не то чтобы меня все сразу начали игнорировать. Просто я оказался под обстрелом жестоких шуток (но буллингом я это называть отказывался). Я лишился всех до одной своих прежних привилегий в классе и рисковал скоро стать изгоем. И хотя я продолжал держаться как крепкий орешек, я уже замечал за собой почти такую же раздражительность, как у отца, и жутко бесился, что не могу доказать, что все вокруг неправы.
Я стер свидетельства моего прискорбного состояния, положил телефон на место и тут увидел ее. Картонную папку с надписью от руки: «Папа». То есть мой дедушка. Папку, запертую на ключ в ящике. Но не успел я ее раскрыть, как отец — будто эктоплазма, с которой я его про себя всё время сравниваю, — возник из ниоткуда, и я, вздрогнув, машинально сунул папку обратно в ящик.
— Позволь узнать, чем это ты занимаешься?
Теперь жалкой эктоплазмой стал я. Я забормотал про телефон и про то, что мне надо было в «Вотсапе» сообщения посмотреть, — лишь бы отвлечь его от папки. К счастью, это сработало. Отец запер ящик и отобрал у меня ключи. Он был в ярости.
— Такого я от тебя не ожидал. Немедленно в кровать, завтра поговорим.
Отец
