Николай Федоров - Сказано — сделано
— Не паясничай, — сказала мама. — Я с тобой серьёзно говорю. Знаешь ты, например, что Вольфганг Амадей Моцарт уже в три года умел играть на клавесине? А в десять лет он сочинял симфонии и даже оперы? Тебя не поражают такие факты?
— Поражают, — сказал я. — Но у меня же в три года не было клавесина. А сочинять симфонии я просто не пробовал. Вот возьму да как сочиню что-нибудь такое…
— Болтун ты, — сказала мама и обиженно вышла из комнаты.
«А что, — вдруг подумал я. — Почему бы и вправду что-нибудь не сочинить. Ну не симфонию, конечно, а, например, популярную песню».
И я сразу представил, как моя песня заполняет мировой эфир. Радиопрограмма «С добрым утром» передает её три воскресенья подряд, почтальоны устали носить письма на телевидение с заявками на мою песню, в ЦПКиО Кирова она гремит из каждого динамика, несётся над Финским заливом, и её с восторгом слушают жители города Хельсинки. Даже серьёзная программа «Время» передаёт прогноз погоды под мою мелодию.
В общем, здорово я всё это представил. Вот только сочинять песню оказалось не совсем просто. Во-первых, жутко мешали другие, уже сочинённые песни. Только я начинал сочинять какую-нибудь мелодию, как в голову лезли то «Коробейники», то «Идёт солдат по городу», а то и «Чижик-пыжик».
«Вот чёрт! — с досадой думал я. — Раньше надо было начинать. Как Амадей. Сколько хороших мелодий уже разобрали».
Но я не сдавался и продолжал мычать себе под нос разные звуки. Я так глубоко погрузился в творчество, что, наверно, стал мычать слишком громко. Потому что мама вдруг заглянула в комнату и удивлённо спросила:
— Ты что, молишься тут, что ли?
Я ответил, что учу наизусть стихотворение, и продолжал музицировать. Наконец мне показалось, что какая-то свежая мелодия зазвучала у меня в голове. Надо было поскорей её записать. И тут я сообразил, что я ведь нот не знаю! А как без нот музыку запишешь? «Ладно, — решил я. — Запишу пока при помощи слогов. Ну, вроде: ля-ля-ля, ту-ри-ру. Главное — не забыть. А там посмотрим».
Так я и сделал.
Проснувшись на другой день, я сразу схватил листок с записью моей песни. На нём было написано: па-ра-ра ти-ду-ду ду-ба-ба ту-ри-ру бум-бум!
«Очень интересно, — подумал я, изучив запись. — Но что бы всё это значило?» Особенно меня смущали последние ноты, то есть «бум-бум». И тут я вдруг вспомнил, что у Генки дома есть пианино. Оно стоит там давным-давно, и никто на нём не играет. Правда, один раз Генкины родители попытались учить его играть на этом инструменте. Они пригласили для этой цели какую-то троюродную тётю. Но тётя после четырёх занятий заявила, что готова остаток жизни слушать циркульную пилу, но только не Генкины гаммы. Занятия прекратились.
И вот я отправился к Генке. По дороге мне довольно легко удалось сочинить ещё одну свежую мелодию, и, поднимаясь по лестнице, я всё время напевал её, чтобы не забыть и «донести» до пианино.
Генка сидел за столом и читал приложение к журналу «Юный техник».
— Слушай, Генка, — сказал я, — можно мне на вашем рояле поиграть? Мне тут кое-что сочинить надо.
— Играй, — сказал Генка. — Только не разбирай механизм. А то мама расстроится.
— Не буду, — пообещал я и начал подбирать свою мелодию. Я возился довольно долго, потому что на пианино, как мне показалось, было много лишних клавишей. Особенно меня чёрные смущали, и я никак не мог понять, для чего они вообще здесь поставлены. Тут и белых-то вполне хватало. На балалайке, к примеру, всего три струны. Но в конце концов песню я подобрал. Потом, чтобы снова её не забыть, я сосчитал все белые клавиши и записал на бумажке цифры, из которых состояла моя песня. У меня получилось вот что: 12, 15, 16, 12, 9, 15, 14, 14, 8, 15, 12, 7. Теперь я был спокоен. Можно было посылать мои ноты хоть на радио, хоть на телевидение. А там уж композиторы разберутся.
— Генка, — сказал я, — знаешь ли ты, что Амадей Моцарт умел играть на ксилофоне уже в три года. А в пять лет он сочинил свою первую оперу. «Аскольдова могила» называется.
— Ну и что, — сказал Генка.
— Да так, ничего, — сказал я. — Я вот тут тоже кое-что сочинил. На, погляди.
Я протянул Генке листок с моими нотами.
— Что это ещё за шифр? — удивился он.
— Это не шифр, а песня, — сказал я. — Каждая цифра — это кнопка на твоём инструменте. Улавливаешь? Называется Первый концерт на фортепьяно без оркестра. Вот послушай.
Я снова открыл пианино и, поглядывая в свой листок, начал вычислять, а потом нажимать нужные клавиши. Но почему-то пианино издавало набор каких-то непонятных звуков. Моя свежая мелодия куда-то исчезла!
— Ничего у тебя не выйдет, — сказал Генка. — Звуки у музыки разной длины бывают. А в твоих цифрах об этом ничего не сказано.
— А ведь верно, — согласился я. — Промашка вышла. А такая хорошая песня получилась.
Генка подошёл к пианино и сказал:
— Слушай свою песню.
И он без ошибок наиграл одним пальцем мою потерявшуюся мелодию.
— Здорово, — сказал я. — Как же это ты, Амадей, запомнил? Ты вроде и не слушал.
— А чего тут запоминать. Тут бы и медведь запомнил. Только этот твой Первый концерт называется «Жили у бабуси три весёлых гуся». Очень свежо.
— Н-да, — сказал я. — То-то я всё время знакомое очищал. Ну, а ты, оказывается, талант. Прямо Амадей. Чего же ты учиться не захотел?
— С тёткой-то? Да ну её. Она мне всё время твердила, что музыкант должен работать как каторжный. И что, кроме музыки, в мире ничего больше не существует. Но я так думаю: как же это — не существует? Полно всего другого существует. И потом, что же это за уроки такие, на которые как на каторгу ходить надо. В общем, я нарочно стал все упражнения перевирать. Не нужна мне такая каторжная музыка.
…На день рождения я подарил Генке «Самоучитель игры на фортепьяно». И когда я прихожу к нему в лирическом настроении, я говорю: «Ну-ка, Амадей, сыграй „Жили у бабуси…″».
И Генка играет.
Рекордсмены
«Вес взят! — закричал диктор по телевизору. — Отличный результат! Это сорок восьмой мировой рекорд нашего замечательного атлета!»
— Вот это да! — с завистью сказал Генка. — Сорок восьмой! А ведь ему ещё, наверно, и тридцати нет. Это, выходит, в год по два с лишним рекорда. Колоссально!
— Что же он, по-твоему, с пелёнок рекорды устанавливает? — сказал я. — Значит, отбрось еще лет двадцать.
— Точно! Эх, хоть бы какой малюсенький мировой рекорд установить.
— Разбежался. Знаешь, для этого сколько тренироваться надо? Это по телевизору только просто смотреть. Раз, два — и мировой рекорд.
— Да знаю я всё, — отмахнулся Генка. — Ты еще скажи: без труда не вынешь и рыбку из пруда.
— А вот я читал в одном журнале, что в Америке есть такая книга, куда всякие необычные рекорды записываются. Съел больше всех сосисок — рекорд. Плюнул дальше всех — тоже рекорд. Или вот, к примеру, три человека кувалдами рояль за десять минут расколошматили.
— Настоящий рояль?! — удивился Генка.
— А то как же. Самый настоящий.
— Здорово! Это сколько же роялей для тренировок нужно разбить?
На лестничной площадке Генка сказал:
— Так, значит, любой рекорд в ту книгу записывается?
— Любой. Главное, чтобы никто до тебя такого не сделал.
— Тогда гляди. Лифт видишь?
— Ну?
— Иду на мировой рекорд!
— Ломать будешь?!
— Зачем ломать. Пятьдесят раз вверх и вниз без остановки!
Генка залез в кабину и хлопнул дверью.
— Считай!
… Когда он пошел на десятый заход, внизу стали собираться люди. А Генка, чтоб его рекорд не прервали, до первого этажа чуть-чуть не доедет, на кнопку «стоп» нажмёт — и опять вверх.
— Что такое? В чём дело? — удивленно говорили люди. — Почему лифт не останавливается?
— Товарищи, — сказал я, — потерпите немного. Там человек мировой рекорд устанавливает.
— Безобразие, — сказала женщина с портфелем. — Лифт не игрушка. Сейчас же прекратите хулиганство!
— Надо узнать, кто их родители, — сказала старушка. — И привлечь!
— Вот я им покажу рекорды, — сказал небритый мужчина. — Пусть только вылезет. Слышишь, бездельник, немедленно вылезай!
— Надо лифтёршу позвать, — сказала старушка. — Она лифт остановит, и мы его оттуда за шкирку вытащим.
Кто-то пошел за лифтёршей, кто-то сказал, что надо позвать дружинников.
Я взлетел на третий этаж и, когда Генка мимо меня проезжал, крикнул:
— Генка, вылазь! Сейчас лифт остановят, тебя за шкирку будут тащить!
— Боюсь, — пискнул он и поплыл вниз.
И тут лифт, которому, наверно, надоело взад-вперёд без остановок гонять, встал. Как раз между первым и вторым этажами. Я видел, как Генка нажимает подряд все кнопки, но лифт не двигался.
— Не едет больше, — растерянно сказал Генка.
— Ага, застрял, дебошир, — злорадно сказал небритый.
