Николай Федоров - Сказано — сделано
Я смотрю в окно и вдруг вижу, что идёт снег. Первый в этом году. И я невольно говорю вслух:
— Снег.
Все поворачивают головы, и в классе проносится шёпот:
— Снег! Снег пошёл!
Смотрит в окно и Татьяна Сергеевна и говорит:
— Вот мы и дождались первого снега.
На улицу все выскакивают довольные, галдят, толкаются, снег друг другу за шиворот пихают. Кто-то тут же предлагает сразиться в снежки. Но я отказываюсь.
Я иду к Генке.
Около его парадного я леплю большой снежок и несусь на четвёртый этаж.
— Болящим привет! — говорю я. — А вот вам апельсинчик. — И я протягиваю Генке снежок.
— Ух ты! Снег!
Генка берёт снежок, и я чувствую, что ему ужасно хочется его лизнуть.
— А я как раз сейчас в окно смотрел. Гляжу, снег пошёл. Эх, думаю, потрогать бы! А тут как раз ты звонишь. Ты, Серёга, прямо телепат.
Мы проходим в комнату. Генка крутит снежок в руках, подбрасывает его, и он начинает таять, оставляя на паркете мутные лужицы.
— Генка, — говорю я, — давай швырни его в форточку. А то растает.
— Нет. Я его в холодильник положу. А завтра, когда один буду и когда скучно станет, достану.
Генка бежит на кухню. Я оглядываюсь. На столе полно всяких лекарств, лежит градусник, кровать разобрана. Я беру градусник и смотрю температуру. Тридцать семь и три. Вот подлая температура! А может, градусник испорчен? И мне так захотелось, чтобы Генка скорей поправился, что даже в носу защипало.
Генка возвращается.
— Ну как ты? Всё болеешь? — спрашиваю я.
— Болею, — вздыхает Генка.
— Надоело?
— И не говори. Жуть как надоело. Вот когда в школу ходишь, думаешь: эх, заболеть бы там или палец вывихнуть! А вот неделю дома посидел, так готов даже на контрольную идти. Хоть по русскому.
— Это верно. Мне тоже без тебя надоело.
— А чего сегодня в школе-то было?
— Да так, ничего особенного. Как всегда. На дежурство вот наш класс заступил. Я в столовой буду. Женька Капустин вместо физкультурной формы мамин халат принёс, в цветочки. В Красный Крест ещё вступили. У Саньки зуб выдрали. Тётя Шура ключи от раздевалки потеряла. Никто не мог пальто получить, пока завхоза не нашли.
— А теннисный стол привезли?
— Привезли. Играли уже. Генка, а что тебе врачи-то говорят?
— Врачи? А что они говорят? Вирус, говорят, какой-то. Дома сидеть надо. Вот сегодня врач должен прийти. Новый. Наша участковая сама гриппом заболела.
— Слушай, а может, тебе надо это… транц… транц… Ну, в общем, пересадку сделать? Сейчас уже научились.
— А чего пересаживать-то?
— Ну, я не знаю. Я ж не врач.
— Нет, про пересадку ничего не говорили. А вот микстуру пить заставляют. Ух, отрава! Я из-за неё уже две банки варенья слопал. А то никак.
— А, ничего они не понимают, эти врачи! Санькин брат говорил, что слово «врач» от глагола «врать» происходит. Только градусники умеют ставить. Подумаешь, температура! Они думают, если у всех тридцать шесть и шесть, так и у тебя обязательно должна быть такая же. А может, ты не такой, как все. Может, ты человек такой горячий. Потому и температура у тебя другая. Слушай, Генка, а хочешь, тебя выпишут? Прямо сегодня? А?
— Конечно хочу.
— У меня есть идея. Давай я за тебя поболею.
— Как это — за меня?
— Очень просто. Ты одеваешься, я ложусь на твоё место. Приходит врач, осматривает меня, видит, что я здоровый, и выписывает меня, то есть тебя. А завтра в школу идём.
— А вдруг не выйдет?
— Всё выйдет. Ты же говоришь, врач новый. В лицо тебя не знает. Ну?
— А, согласен! Давай только быстро.
Генка начинает одеваться, я быстренько раздеваюсь и ложусь на его место. И только мы это проделали, как раздаётся звонок.
— Иди открой, — говорю. — Только не запутайся.
Генка бежит открывать.
— Петров Геннадий вы будете? — слышу я из прихожей мужской голос.
— Нет, — говорит Генка. — Петров Геннадий — это не я. Я его товарищ. Вы раздевайтесь, доктор, проходите. Он там лежит.
В комнату входит врач-старичок. Пенсионер, наверное.
— Ну-с, как мы себя чувствуем? — спрашивает он.
— Хорошо чувствуем, — отвечаю я хриплым голосом, но тут же вспоминаю, что я не больной, а, наоборот, поправился. — Вы, доктор, даже не представляете, как хорошо, — радостно и звонко добавляю я. — Давно себя так не чувствовал. Это всё микстура! Чудо просто, а не микстура! Прямо помолодел! Пора, доктор, меня выписывать. А то сегодня от скуки ползадачника решил. Прямо какой-то прилив умственных сил.
— Так, так, — улыбается врач. — Настроение хорошее. А это уже хорошо. Давай-ка я тебя послушаю.
Я дышу, потом не дышу, потом показываю язык.
— Ну, а температура какая? — спрашивает врач. — Поставь-ка градусник.
Я сую градусник под мышку, а врач начинает что-то писать.
— Так вы меня выпишете? — спрашиваю я. — Ведь вы же не будете здорового человека дома держать?
— Конечно нет. Кто же здоровых людей дома держит.
— Значит, он может завтра в школу идти?
— Кто это — он? — Доктор прекращает писать.
— Ну, человек этот здоровый. То есть я.
Я достаю градусник и протягиваю врачу.
— Какая? — с замиранием спрашивает Генка.
— Тридцать семь и три, — говорит врач. — Придётся тебе, голубчик, ещё денек-другой дома посидеть.
Я вижу, как вытягивается Генкино лицо. Да и сам я ничего не понимаю. Врач прощается с нами и уходит.
— Вот те на, — растерянно говорит Генка. — Ты, наверное, от меня заразился. Говорил я тебе: не подходи близко.
И тут меня даже озноб прошиб. Я хлопаю себя по лбу и говорю:
— Генка! Я ведь градусник не стряхнул! Это же твоя старая температура!
— Эх ты, растяпа! — Генка стряхивает градусник и суёт себе под мышку.
Через десять минут выясняется, что у Генки нормальная температура.
— Удружил, — кисло говорит Генка.
Мы сидим и подавленно молчим, не зная, что делать. И тут раздаётся звонок в дверь. Я бегу открывать и вдруг вижу на пороге старичка врача!
— Ну, как всегда, — говорит он, — забыл зонт. Хорошо, у меня по вашей лестнице ещё вызов был. Не ушёл далеко.
Тут я соображаю, что сама судьба вернула врача назад. И я честно во всём ему признаюсь.
Старичок недовольно качает головой, раздевается и снова входит в комнату.
— Так, значит, больной — это вы? — говорит он.
— Я, — тихо отвечает Генка.
— Нехорошо, молодой человек, — говорит врач и, сердито сопя, осматривает Генку и измеряет ему температуру. Генка терпеливо ждёт приговора. И вдруг старичок улыбается и говорит:
— Ладно, голубчик. Я тебя выписываю в школу. Уж больно друг у тебя хороший. Настоящий. Помнится, Антон Павлович Чехов писал, что даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления, как праздника. Верно?
— Верно! — радостно говорит Генка.
По списку
Новый год мы с родителями ездили встречать в Москву к папиной сестре.
А когда рано утром второго января возвращались домой, я ещё издали увидел около нашего парадного знакомую Генкину фигуру. Фигура нетерпеливо топтала чистый, свежевыпавший снежок и хлопала замёрзшими ладонями, словно аплодируя нашему появлению.
— Здоро́во, — сказал я небрежно и даже вроде бы сердито, потому что был страшно рад видеть Генку. Ведь мы с ним не встречались целый год! — Чего это тебе не спится, мыслитель?
— Какой там сон! — закричал Генка и замахал руками. — Некогда сейчас дрыхнуть. Дуй быстрей домой, делай там что тебе надо и живо выходи. По дороге всё расскажу.
Я не стал препираться и выяснять подробности, а побежал наверх. Уж если Генка в каникулы в девять часов утра на ногах, то сопротивление бесполезно.
— Куда идём? — спросил я, когда мы шагали по улице.
— В изостудию, — деловито ответил Генка. — Будем учиться живописи.
— Всё понятно. А торопимся мы потому, что к вечеру нужно закончить картину «Явление Христа народу».
— Ничего тебе не понятно, — сказал Генка и остановился. — Ну-ка, вспомни, о чём Татьяна Алексеевна на последнем уроке перед каникулами нам говорила? О призвании говорила. О том, что в каждом человеке талант сидит, говорила. Надо только суметь его найти. А как его, спрашивается, найдёшь, если мы с тобой, кроме школы, уроков да шайбы с клюшкой, ничего не видим.
— Почему это ничего? — сказал я. — В первой четверти, к примеру, мы на «Щелкунчика» ходили.
— Вот именно, — сказал Генка. — А во мне, может, какой-нибудь Семёнов-Тян-Шанский сидит. Или братья Райт.
— Так сразу вдвоём и сидят?
— Что значит «вдвоём»?
— Ну, братьев, их же двое было.
— Да ну тебя! — отмахнулся Генка. — В общем, ты как хочешь, а я свои таланты зарывать в землю не намерен.
— Ладно, ладно, успокойся. Никто тебя не заставляет таланты зарывать. Да и земля сейчас мёрзлая, не очень-то покопаешь. Но имеется вопрос: а почему, собственно, ты в кружок рисования записался? Может, в тебе, к примеру, Шуберт сидит? Или Мичурин? А ты, вместо того чтобы сочинять фуги и кантаты или морковку с виноградом скрещивать, будешь из папье-маше груши срисовывать.
