Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов
На этот раз Шнурок сразу пошел в наступление:
— Ты долг отдавать думаешь?
— Какой еще долг? — Максим не понял.
— А за свой день рождения. Пил, ел, потом смылся. Ладно, Чума гроши приволок, а то бы я с чувихами все еще в «Космосе» загорал. Вот и считай: деньги тебе заняли, двадцать шесть рублей… Чума велел передать, чтобы завтра долг вернул. У «Октября» ждать будем. Понял?
— П… понял.
— Ну, до завтра! — И Шнурок исчез.
Нет, непонятно было Максиму, почему безобидную шутку с днем рождения Чума выдает теперь на полном серьезе? Одно он знал точно: раз Чума вцепился — не отстанет, пока своего не добьется. Отдать ему эти деньги, выложить, повернуться и уйти: рассчитались — и баста, дорожки врозь. Только где взять? Занять у кого-нибудь? Двадцать шесть рублей — это не полтинник стрельнуть, у кого-найдется такая сумма? И потом, чем возвращать? Попросить у родителей? Сразу вопрос: для чего?..
Что же делать? Максим ломал голову. Думал-думал, и вдруг ему пришла в голову одна мысль…
После уроков он отправился прямо в «Родничок», купил десять эскимо и на улице съел их одно за другим. А придя домой, закрылся в ванной, встал под душ и пустил холодную воду…
Весь вечер он покашливал, чихнул несколько раз — надо было подготовить родителей. И все прислушивался к себе: а вдруг не подействует? С этой тревогой он и уснул.
Утром Максим проснулся с головной болью. Горло заложило так, что не мог говорить. Мать сразу всполошилась, вызвала врача, позвонила в школу. Цель была достигнута. Шнурок, конечно же, будет искать его, чтобы еще раз напомнить о долге, и узнает о болезни. А с больного какой спрос? Пусть пока без него обойдутся, а там видно будет. Может, он, Максим, придумает что-нибудь.
Кажется, он перестарался: ангина получилась серьезная. Заболел он в четверг, прошли суббота, воскресенье, миновали понедельник и вторник, а горло не переставало болеть и температура держалась высокая.
В среду вечером его пришли проведать Нонна Щеглова, вездесущий Юрик Неруш и… Марина.
Неожиданно для себя Максим обрадовался ребятам. Хотел подняться с дивана.
— Ты что? — напустился на него Юрик. — Лежи давай. При температуре главное лежачий режим. — И вытащил из портфеля пакет. — От ангины лимоны — первое средство. Поешь — и как рукой снимет.
Максиму было неудобно лежать перед ребятами, да еще в таком плачевном состоянии: глаза слезятся, нос красный, горло обмотано пуховым платком. Но на его вид никто не обращал внимания. Щеглова рассказывала о подготовке к первомайскому вечеру, о проверочных контрольных, которые начались с понедельника.
Юрик запереживал: болезнь перед концом учебного года — не подарок. И тут же проявил готовность:
— Ничего, встанешь на ноги, мы тебе быстренько помощь организуем по любому предмету.
Марина в разговоре участия не принимала. Она отошла к стеллажам и рассматривала книги, но Максим все время чувствовал ее присутствие.
Ребята еще посидели и, пожелав скорого выздоровления, ушли.
Все получилось, как Максим задумал. Но облегчения от этого он почему-то не испытывал. Ему было стыдно, как будто он обманул в чем-то ребят.
А вот самого себя, это уж точно, обманул. Вся затея с болезнью теперь показалась ему пустым, безнадежным делом. Тоже, нашел выход! Ну, спрятался от Чумы на недельку. Точно страус — голову в кусты, а хвост наружу. Еще день-другой, и голову придется наружу… А дальше что? Не знал он и другого выхода.
Видно, с легкой руки Юрика, или лимоны действительно помогли, дело быстро пошло на поправку: температура спала, горло перестало болеть. Через три дня Максим пошел в школу.
Из сочинения Максима Ланского
В день откровенности девчонки откровенничать не захотели и вечную тему замяли. Но не забыли: каждый день по углам шепоток да шушуканье. И вдруг — весна, что ли, подействовала? — страсти разгорелись не на шутку.
Официально в классе любовь признана только между Воротниковым и Коротич. Увы, как говорит наш Дрозд, здесь все ясно. А вот у Капустиной оплошная неразбериха. Вначале она в Льва Лещенко влюбилась. Охов и ахов — каждый день по охапке. За одну встречу с Левой она обещала умереть. Умереть не успела — в класс стал Селиванов заглядывать, из десятого «В». Капустина открытки с Лещенко в школу перестала носить и запела другую песню: «Девы, у Эдика глаза — сгореть можно!» Горела почти всю третью четверть, и вдруг Эдик с огнеопасными глазами получил отставку. Оказывается, Капустина высмотрела Занькова. Этот Заньков — ничего парнишка, смазливый и ростом вышел, смотрится, одним словом. Но вот беда — он из восьмого класса, и это почему-то не нравится Гуровой. И был плебисцит на тему: «Можно или нельзя ходить с восьмиклассником?» Капустина с Гуровой на этой почве вдребезги разругались.
А тут у нас еще треугольник объявился, почти классический. Началось с того, что Гурова перестала ходить в школьный буфет. Принесет из дома яблоки и хрумает. Яблоки оказались неспроста. Григорьев по какому-то поводу процитировал Чехова, ну, о том, что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и одежда, и мысли. Наверное, она раньше этих слов или не слышала, или мимо ушей прошло. И вдруг изрекает такую умную мысль сам Григорьев, вот Надежда и старается: хрумает яблоки и на каждой перемене свою талию обхватывает; воздух выдохнет, аж на цыпочки поднимется, чтобы пальцы сошлись. А они не сходятся — кость у Надежды широкая, тут уж ничего не поделаешь. С одеждой проще. Мать Гуровой работает директором промтоварного магазина, и у Надежды всегда все самое-самое: туфли и шарфики, свитера и куртки, пальто и платья. Но этого ей кажется мало, она еще и волосы выкрасила в золотой цвет, наклеила длинные ресницы, тени под глазами навела и так надушилась, что девчонки потом почти неделю к ней принюхивались и глаза закатывали — духи-то не какие-нибудь, парижские. Мысли Гуровой тоже работали в одном направлении. Надежда преданно смотрела на Вальку и задумчиво вздыхала.
Только зря она старалась. Григорьев на все это ноль внимания.
Гурова в конце концов разобиделась, фыркнула и стала что-то нашептывать о Григорьеве девчонкам. Тут-то и образовался треугольник. Третьим углом в нем оказалась Томка Зяблова. Вообще-то, Гурова и Зяблова дружили, если это можно назвать дружбой. Гурова просто забивала тихую, безответную Томку своим великолепием и помыкала ею, как хотела. И вдруг Зяблик восстал, и
