Все о моем дедушке - Анна Мансо
— В школе всё нормально? Тебя никто не обижал?
— Нет, пап, всё хорошо. А как там дедушка? Я почитал немного, что пишут в газетах, и…
— Сальва, я сейчас с ним и его адвокатами. Потом перезвоню и всё расскажу.
Тут телефон звякнул. Я думал, мать ответила, но это было сообщение со скрытого номера. Картинка с заключенным в полосатой робе и шапочке, куда вставили плачущее лицо дедушки и подписали: «Твой дед, главный вор Каталонии».
Я разозлился и стер сообщение. Наверняка те придурки из старших классов — не знаю уж, откуда у них мой номер.
В тот день я больше ничего такого не получал. Зато получил на следующий, и через день, и через два. С каждым днем сообщений было всё больше и они были всё хуже, потому что новости были всё паршивее: каждый раз, когда я включал радио или щелкал каналы по телевизору, обязательно попадал на что-нибудь отвратительное. И если бы не желание быть в курсе всего, что связано с дедушкой, я бы вообще не заглядывал ни в телик, ни в интернет, настолько мерзкими и наглыми стали все эти журналюги. Они даже название придумали для всего этого, «Каноседа-гейт» — будто дешевое кинцо. Дурацкое и вульгарное заглавие для этой кучи вранья. Вранье было двух сортов: одни просто ничего не знали, а другие попались на удочку и умножали ложь своими домыслами. Я-то прекрасно понимал, что произошло на самом деле: кто-то попросил у дедушки денег, получил отказ и теперь решил ему отомстить. Да еще и отец с матерью не хотели со мной ничего обсуждать. Я пытался подслушать, как они говорят об этом по телефону, но они тут же меняли тему или клали трубку. Если я спрашивал, какого икса они от меня всё скрывают, они говорили: забудь об этом, пожалуйста. По обрывкам разговоров, которые мне удавалось поймать, я заключил, что родители не до конца уверены в дедушкиной невиновности. Меня бесило, что они себя со мной так ведут, как с трехлетним ребенком. Отец только пару раз приезжал со мной повидаться, но каждый его приезд заканчивался ссорой — как обычно с отцом, без криков, и это меня больше всего выводило из себя. Он придирался то к моим оценкам, то к беспорядку в комнате. То к моему обиженному виду. Вдобавок, когда я начинал протестовать, он говорил только, что хочет меня защитить.
— Ну я же читать умею, пап! Ты разве не знаешь, что все на свете круглые сутки говорят про дедушку?
— Сальва, я знаю, что для тебя это очень трудно, но ты не должен об этом сейчас думать. Дай нам… Слушай, всё сложно…
— Понятно, то есть ты считаешь, что всё это правда. Не могу поверить, что ты против него. Ты мне отвратителен.
— Не говори так, Сальва, прошу. Я из кожи вон лезу, чтобы помочь дедушке. И делаю это ради тебя, потому что знаю, как ты его любишь. Но сейчас я ничего больше не могу тебе объяснить. Просто доверься мне.
— Ради меня? Не ради него? Это же твой отец родной! А ты кому веришь? Журналистам или дедушке? А?
— Сальва, тебе сейчас надо сосредоточиться на учебе. Не беспокойся о дедушке.
— Плевать я хотел на учебу.
Отец меня не ругал за такой ответ — а мне, может, стало бы спокойнее, если бы отругал. Но он был по-прежнему молчаливым и апатичным, как амеба в депрессии, — хотя поводов для этого теперь было больше.
Разговоры с матерью проходили спокойнее, но всё равно меня бесили. Она тоже обращалась со мной как с маленьким, только при этом натягивала искусственную улыбку. А если я прямо говорил ей об этом, то улыбка сменялась выражением лица, как у мачехи из диснеевских мультиков, и мать начинала ругаться, что я веду себя недостаточно зрело.
— Мам, ты уж определись! Я малыш, которому не надо ни о чём думать, или почти взрослый дядька?
— Сальва, если ты так со мной будешь разговаривать, я буду молчать. Успокоишься — и всё обсудим.
Но мы никогда ничего не обсуждали.
Разве можно было так говорить обо всей этой истории с дедушкой? Разве такие вещи обсуждают? Разве от обсуждений она поняла бы, что я только больше нервничаю, когда от меня скрывают правду?
Я всё думал: почему у меня такие невыносимые родители? Почему они даже поорать не могут? А если дедушку в тюрьму посадят, они так и останутся бесчувственными ледышками, будто два пакета льда в морозилке? Я уже видеть их не мог и даже радовался, что им некогда уделить мне время.
Но хуже всего были те три дня, когда дедушка не давал о себе знать. Я всё понимал. На него сразу столько всего навалилось, ему надо было сосредоточиться и дать отпор журналистам, полиции, судьям, и всё это было не в видеоигре, а в реальности, в поганой реальности. Но его молчание меня мучило. Сначала я писал ему, чтобы подбодрить.
«Дедушка, я тебе верю».
«Дед, ты лучше всех».
«Дед, я тобой горжусь».
«Дед, сахар, сахар, сахар».
Но потом я сменил тон.
«Дедушка, позвони мне, как только сможешь. Когда угодно. Только позвони, если сможешь».
«Дед, если позвонишь, я тебе расскажу шутку Эухенио. Посылаю аудио».
«Дед, ну хоть какашку какую пришли, а то позвоню в полицию. Не, погоди, не в полицию. В армию».
Вечером он отправил мне в ответ эмодзи и короткое сообщение:
«Вот тебе какашка. Доволен? Завтра встретимся в 17:00 у входа в дом твоей матери. ОК?»
И хоть меня распирало от вопросов — почему у входа? что мы будем делать? можно будет тебя завтра обо всём расспросить? что с тобой будет дальше? — я отправил только «ОК».
И стал ждать следующего дня, чтобы узнать всё, что хотел.
11
Утром мне так не терпелось увидеть дедушку, что я наврал Марте, будто мне надо уйти с последнего урока по семейным обстоятельствам (ну, здесь я сказал практически правду…), а родители забыли написать мне записку (а вот тут я уже слегка отклонился от истины). Марта не то что не стала возражать, а даже снова спросила своим приятным и взвешенным тоном неравнодушного педагога, всё ли у меня в порядке. Это был бы подходящий момент, чтобы открыться ей и рассказать, что меня заваливают анонимными сообщениями, или что недавно я обнаружил у себя в рюкзаке
