Виктор Александровский - Когда нам семнадцать…
Незнакомец быстро и ловко взбирался на дерево. Он добрался до медвежонка, выбрал удобный момент и набросил на него мешок.
— Вот это работа, класс! — восхищенно сказал Вовка.
Когда охотник спрыгнул с дерева, мы склонились над медвежонком. Высунув из мешка свою пушистую мордочку, он плаксиво скулил, показывая нежно-розовый язычок.
— Что, нравится? — прищурился незнакомец, видя, с каким интересом рассматриваем мы Мишку. — Для городних, конечно, диковинка… Да вы берите его себе, добыча общая! — неожиданно добавил он.
Мы обрадовались подарку.
— Эх ты, плакса! — ласково погладила медвежонка Тоня. — Вот чем тебя кормить?
— Кормить просто, — сказал таежник. — Как к дому доберетесь, молоком коровьим поите, а пока так…
Незнакомец вытащил из кармана тряпку, положил в нее кусочек хлеба, завязал узлом и пошел к ручью. Вернувшись, он сунул хлебную соску медвежонку в пасть. Тот замотал головой и отшвырнул соску.
— Ничего, когда в животе заурчит — возьмет. — Он просто и открыто улыбнулся. — Сами-то небось тоже голодные. Что ж, если хотите отведать окорока, то подсобите поднять медведицу. Будем шкуру сымать.
К шалашу охотника пришли на рассвете. Высокий, похожий на стог шалаш стоял под развесистой березой, и тропинка от него вела к небольшому озерку. Посредине озерка вода бурлила, подымался пар. Тоня не утерпела и, разыскав в сумке термометр, побежала к воде.
— Ого! Семьдесят два градуса! — воскликнула она. — А какой состав воды? Дайте бутылку, надо исследовать. Это настоящий горячий ключ.
— В нем вот и лечусь, — сказал охотник. — Купаюсь каждый день, крепко помогает. Почти уж не хромаю!
Мы переглянулись — догадка была уже у каждого на языке.
От шалаша послышался лай, и к охотнику, припадая на переднюю ногу, подошла овчарка.
— Жена меня сюда приволокла на лошади вьюком, — продолжал таежник, гладя собаку. — Потом-то жену пришлось в обратную. Омуль, вишь, подошел, рыбачить пора.
— Омуль? — откликнулась с озерка Тоня. — Так вы рыбак?
— Экая невидаль! На Байкале кто же не рыбак?
— А вы, может, и Зотова знаете? Степана Ивановича? — с надеждой спросила Тоня.
— Не ошиблась, дочка, — погладил бороду таежник. — Хорошо знаю… Как же самого себя-то не знать?
Так и есть, и все же мы от неожиданности примолкли.
Тоня хотела спросить Зотова о чем-то еще, но вместо этого побежала к шалашу.
— Понимаете, Степан Иванович, — жалобно сказал Игорь, — мы гостинец вам несли… омулей соленых, да несчастье в дороге случилось.
— Ты, паря, на еду намекаешь, — засмеялся Зотов. — Погоди, сварим чай, и тогда медвежьим окороком попотчую!
— Я не об этом, — Игорь умолк. — Омулей мы от Бадмы везли.
— От Бадмы? От Жалсараева? Вот уж случай к случаю! Ветрели его?
Мы начали было рассказывать все по порядку, но из шалаша выскочила Тоня, бесцеремонно растолкала нас. В руках у нее была пачка листков и фотография.
— Степан Иванович, вот поглядите хорошенько. Узнаете?
Зотов взглянул на фотографию, потом на нас, снова на фотографию.
— Шакал, за мной! — крикнул он овчарке и ушел. Ушел с фотографией в руках.
До самого вечера Зотов пропадал в лесу. Вернулся усталый, притихший. Сел к костру, закурил. Спросил, как прожили день. Потом бережно вынул из-за пазухи снимок, поднес к свету и долго глядел на него.
— Моя пушка! Моя, ребятки. Из нее по белякам палил. В каменоломне в ту пору позиция наша была.
И старый партизан начал свой длинный рассказ…
Путь из долины ключей показался особенно трудным. Медвежонок, шкура медведицы, бутылки с ключевой водой — все это давало себя чувствовать. До берега Байкала шли четверо суток.
Бадма встретил нас на старом месте:
— Похудел! Штаны подрал, рубаха тоже, — говорил он, попыхивая трубкой. — Медвежонка поймал… Старому Бадме шкуру дарил… Воды с ключа привез! Молодец! Больницу в тайге открывать будем?
— Будем, обязательно будем, — отозвался Максим Петрович, снимая со спины тяжелый груз. — Видишь, сколько воды несем? Врачам ее отдадим, химикам, анализы сделать.
Бурят кивал головой, подтверждая, что так и надо.
— А когда поедешь на та сторона?
— Сегодня же ночью.
— Э, нет, утром нада!
— Что вы, дедушка, дорог каждый час! — возразила Тоня. — Скоро занятия в школе.
— Нельзя ночью. Худой ветер будет, ух!
Бадма оказался прав. На Байкале усилилось волнение. Проверив стоявшую возле сетей моторку, мы стали готовиться к ночлегу.
Был поздний вечер. Грозно шумел Байкал. Я лежал у костра и смотрел, как качается на ветру пламя, шипят и ласково потрескивают дрова. Перед глазами ясно, как на экране, всплывали все события последних дней.
— Леша! — услышал я голос Тони. — Ты не спишь? Я должна тебе что-то сказать. — Тоня придвинулась к костру. — Ты, конечно, все еще сердишься на меня?
— Я просто не знаю…
— Погоди. Помнишь, я не поехала с вами на Байкал, — начала она тихо. — Ты спрашивал меня почему.
— Да мне и сейчас непонятно.
— Причина — вот… — Тоня показала небольшую пачку листков, тех самых, с расплывшимися чернилами, которые она сушила на моторе.
— Это те, что дороже жизни? Ради них ты выходила ночью из палатки?
— Да, я очень берегла их. Это копии архивных документов, которые мне попались накануне вашего выезда из Сибирска. В документах факты, очень важные и очень дорогие тебе и мне, и их подтвердил Зотов.
— Какие факты? — насторожился я.
Тоня раскрыла передо мной свой маленький блокнот с потешной надписью «Путевая книга челюскинцев».
— «Было это, как помню, в тысяча девятьсот девятнадцатом году… — начал читать я. — По Сибири лютовал колчаковец. Наш партизанский отряд, кочуя по тайге, никак не мог пробраться к своим…» Постой, — повернулся я к Тоне. — Это же рассказ Зотова о пушке, который мы от него слышали. Что же тут нового для меня?
— Читай, читай, Леша, — ласково попросила Тоня.
Я придвинулся ближе к костру, и слова, освещенные пламенем, точно ожили на бумаге:
— «У беляков — пушки, пулеметы, а у нас что? Берданы да гранаты ручные. Позарез была нужна нам пушка. И вот отправил меня командир с двумя ребятами через фронт, прямо в Сибирск-город. Наказ дал: „Ты, — говорит, — Степан Зотов, крестьянин. И, как крестьянский человек, обратись ты к заводскому люду, которые за Советы, пусть пушку достанут“. А за городом тогда бои шли. Пробрался я с ребятами в Сибирск, с большими трудностями пробрался. Нашел кого надо и задаю такой вопрос: „А что, если пушечку сделать партизанам? Такую, скажем, не по всем статьям, но чтобы пушка была и уваженье вызывала…“ Поглядели на меня рабочие, отвечают: „Конечно, сделать все можно, Зотов, но ты погляди: завод-то стоит. Вагранку пробило снарядом, коксу нет, воздух подавать нечем. Но мы, брат, помозгуем“. И вот взялся за все эти дела один старый литейщик, молчаливый, хмурый, а дело знал крепко… Хороший был человек! И что бы вы думали? Собрал он вокруг себя, тот литейщик, помощников и пушечку отлил. Потом на станок ее стаскали — просверлили, где надо, лафет пристроили и недельки так через две отрядили меня к своим. А везти-то тоже надо знать как. Зима была снежная. Запрягли мы подводы, барахлишка всякого набросали, сенца и тому подобного — будто беженцы, от красных спасаемся, — а пушку подо все это спрятали. Ночь была темная. Проводили нас рабочие за шоссе, прощаться стали. А тот молчаливый литейщик и говорит: „Товарищи, жизни не жалейте за советскую власть!“ Сказал так-то да и обнял нас всех по очереди. А потом эта пушечка нас крепко выручала. Такой наводила на беляков страх, что мы каждый раз добрым словом заводских поминали… Когда бои отошли за Байкал, я в город ездил, хотел от всего отряда поблагодарить литейщиков, да не нашел никого. „Все, — говорят, — с Красной Армией ушли“. — „А вот, — говорю, — молчаливого такого, седоватого из них не помните?“ — „А как, — спрашивают, — его фамилия“. — „Фамилию-то я забыл, разве в этой суматохе упомнишь?..“».
Запись рассказа Зотова на этом обрывалась.
Я стиснул зубы и, боясь почему-то посмотреть на Тоню, глядел на костер.
— Зотов не вспомнил фамилию литейщика?
— Нет. Фамилию мне назвали листки…
Тоня пошевелила сучья в костре, он разгорелся ярче, веселее. Красные языки пламени, точно флаги, вспыхнули в серебристом дыму.
— Пушку, Алеша, что мы нашли в каменоломне, отлил твой отец…
Глава тринадцатая
Снова пушка
Вдали, за крышами домов, показалось здание школы. Вот из-за забора выглянули мои любимые яблоньки. Одна, вторая, третья… Все на месте, облазанные до самых верхушек, с поломанными сучьями, потускневшей корой.
Я привык видеть их из окна класса, встречаться с ними каждое первое сентября. Постоишь возле них и смело зашагаешь в класс: кончилось лето, наступил новый трудовой год…
