Двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней - Лоррис Мюрай
— Больше теряешь, — повторил старик своим будто стертым наждаком голосом.
А может он показать себя мужчиной? Настоящим смелым мужчиной? Уолден попытался, вдруг поняв, что у него нет выбора.
— Нам обоим грозит одно и то же, — сказал он. — Жизнь у каждого одна, сэр.
Откуда он выудил эту реплику, отдающую дешевым кино? Старик ухмыльнулся.
— У нас с тобой разный счет. У тебя годы впереди. У меня — те, что остались. Разный счет.
Двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней. Уолдену показалось, что он наконец понял, какую подсказку хотел дать ему отец.
— Мне осталось пять! — крикнул он.
Сегодня был шестой день, не так ли? Разве не нацарапал он вчера вечером «12 л 7 м 6 д»? Нет, не пять. Четыре. Сегодня он жил седьмой день. Ему было двенадцать лет, семь месяцев и семь дней. Четыре! Одиннадцать минус семь равно четырем. От ледяного пота прилипло к бокам бейсбольное трико.
— Чего пять? Ты крутышка, ага?
— Да, сэр. Только позавчера прикончил двоих.
Рыбу и сурка. Он не стал уточнять.
— Два или пять, надо бы знать, — пробормотал старик.
Уолден и сам уже толком не понимал, о чем идет речь. Он лишь цеплялся за мысль, что нельзя умереть за морковку. Не таким молодым! Однако он помнил, что в Западном Балтиморе мальчишек ненамного старше его убивают что ни день за щепоть украденной травки, за горсточку муки, смешанной с белым порошком, за невыплаченный вовремя долг в 20 долларов, за оттоптанную ногу или косой взгляд.
— Это же просто морковка! Я не мог знать, что она ваша.
— Чита!
Невероятно, но он, кажется, уже слышал это имя. Старик повторил его еще несколько раз, вопя все громче, как будто звал мартышку в джунглях. Уолден опустил глаза к неровному прямоугольнику, где должна была находиться дверь. То, что показалось там, застигло его врасплох: серо-белая масса, задранный хвост. Животное выходило задом, и в последнюю очередь он увидел длинные ослиные уши. Но это было не всё. Следом за ослом шла свинья, розовая, грязная, и Уолден так и не знал: кто же Чита?
Старик еще раз рявкнул:
— Чита!
На этот раз вышло не животное. Не осел, не свинья — женщина. И вышла она не одна, она как будто ступала по месиву пуха и перьев, клювов, гребешков и крыльев. Куры, петух, индюшки, утки.
— Забери у него пукалку!
Значит, Чита была она. Лет двадцать, может, тридцать, толстая во всех местах, тяжеловесная, с неподвижными глазами — два шарика без всякого выражения — и косой до поясницы. Нос пятачком больше подошел бы свинье, вялый рот открывал большущие зубы, при виде которых побледнел бы от зависти осел. Она направилась к Уолдену, волоча ноги.
— Эге! Блестит, пап, совсем новенький.
Уолден дал себя разоружить без единого движения протеста, завороженный покрытыми грязью босыми ногами, топтавшими птицу.
— Аккуратней, милые, тихо, тихо! — покрикивала женщина.
Она говорила с ними, только ими и интересовалась, только на них и смотрела, расталкивая прикладом «ремингтона» кур, уток, индюшек.
— Ба, у меня, значит, теперь есть новенький, — сказал старик.
И он исчез с насеста, словно втянутый черной дырой своего логова.
— Вас зовут Чита?
Толстуха удалялась от него со своей добычей, не переставая разгонять птичий двор прикладом и бормотать:
— Милые мои, лапочки, тихо, тихо! Идемте, милые, цыпочки мои, пошли, пошли, шевелись-ка, ты, ах вы, милые мои…
— Мэм? Мэм, это мой карабин.
Он видел только ее спину. Она вошла в дом, всего на минутку, и вышла без ружья. Дело было сделано, «ремингтон» сменил хозяина.
— Я голоден, — сказал Уолден. — Вы не могли бы мне что-нибудь дать?
— А! Суп не готов.
Женщина отошла еще дальше, тычком отстранила осла, заодно по обыкновению шепнув ему на ушко пару ласковых. Уолден нагнал ее у огромного пня, спиленного в метре от земли; на нем можно было насчитать достаточно колец, чтобы составить век.
— Это неважно. Что-нибудь, — взмолился Уолден. — Кусочек хлеба и морковку.
Чита как будто не слышала. Она нагнулась, порылась в перьях, ухватила за шею цыпленка и, называя его дорогим и милым, свернула ее своими сильными розовыми руками. Она протянула Уолдену еще дергающуюся птицу. Он жестом отказался: слишком хорошо помнил сурка. Чита пожала плечами и отвернулась от него окончательно. Выпустив из рук умирающую птицу, она уселась на пень.
— Как называется это место? — спросил ее Уолден, силясь говорить мужским голосом (как полицейский допрашивает подозреваемого, показалось ему).
Никакого ответа.
— Я буду говорить вам названия. Подайте мне знак, если я угадаю, хорошо?
Она не подала никакого знака, но он цеплялся за свою идею. Это, однако, оказалось нелегко. Он читал эти названия десятки раз, но чтобы запомнить все слоги…
— Маттазеунк, Поквокомус, Аджа… нет, Аболджакармегус.
Никакой реакции.
— Ктаадн?
Женщина удивленно открыла рот.
— Не-а. Не Ктаадн.
— Не Ктаадн?
— Не-а. Ктаадн — это гора.
Уолден кивнул. Точно. Он это знал. Но все это ничего ему не давало. Чита широко расставила свои толстые ляжки, натянув грязный фартук, повязанный на талии. Она запустила руку в большой передний карман, достала фунтик из газетной бумаги и зашарила в нем толстыми пальцами. Табак. Она сосредоточенно сворачивала папиросу.
— Вы не вернете мне мой карабин? Это, знаете ли, кража. Никакого сравнения с морковкой.
Сейчас Уолден особенно остро чувствовал себя маленьким мальчиком и вот вдобавок обращался к этой ужасной особе как к подружке своего возраста. Путь, который ему еще предстояло пройти, чтобы стать мужчиной, о котором мечтал его отец, показался ему ужасно долгим. Мужчину, настоящего мужчину не игнорируют, как игнорировала его эта баба. Его все равно что не было. Уолдену пришло в голову спросить ее, не сможет ли она хотя бы свернуть ему папироску, но он отмахнулся от этой мысли, чтобы не выставить себя на посмешище, закашлявшись от первой же затяжки.
Она пыталась запихать в папиросу немного табака. Ее толстым пальцам это было не под силу, но она тянула за высовывающиеся былинки с дотошной аккуратностью идиотов. Потом она снова порылась в кармане, достала серебряную зажигалку «Зиппо», которая при первом же повороте колесика распространила сильный запах бензина. Высокий синий язычок пламени заколебался на ветру и лег на черный от грязи палец Читы.
Теперь у женщины во рту была папироса — грубо скрученная, длинная, помятая и погнутая в середине. Когда пламя зажигалки приблизилось к ней, Уолден разглядел на бумаге
