Борис Путилов - Сокрушение Лехи Быкова
— За что обижаете, Яков Иосифович? Мы от чистого сердца.
— Я вас понимаю. — Яша стоял, как столб. — Но мне нельзя.
Нельзя? Я взглянул на Яшино окаменевшее лицо с вылезшими остро скулами, и мне вдруг вспомнилось его холостяцкое жилье — комнатуха при школе, куда я забегал как-то, посланный директором: узкая железная кровать с висящей над ней вместо сабли хоккейной клюшкой, деревянные полки, забитые какими-то старыми приборами, табуретку, голый стол — и никаких признаков еды, никаких. Даже обычного чайника, по-моему, не было.
— У меня режим, а спорт и спирт несовместимы.
— Ну, вы не пейте, пожуйте чего-нибудь.
— Тоже нельзя. Спортсмен должен постоянно испытывать в желудке приятную пустоту. Да и там, — Яша сделал движение рукой куда-то вдаль, — в ожидании второго фронта я этой союзной тушенки от пуза нарубался, до сих пор лихотит… Так что счастливо оставаться, я побежал. Покеда.
Он пошел. Но у дверей остановился.
— Сержант Обрезкова} — каким-то другим, приказным тоном сказал он.
Прекрасная Марина Матвеевна, уже приблизившаяся вплотную к столу, вздрогнула и по-солдатски повернулась на голос:
— Слушаю!
— Вы не забыли, что вас как пионервожатую приглашал к трем часам директор? Подбить итоги демонстрации.
— Он меня не вызывал, — пролепетала бедная Марина.
— А вы вспомните, — сказал Яша, не отрывая от нее взгляда.
И под этим взглядом ясные, огромные глаза моей любви наполнились слезами.
— Так точно, вызывал. Прощайте. — И четко отбивая шаг каблуками своих сапожек, прекрасная, истончившаяся от недоедания сержант Обрезкова прошествовала мимо Яши в прихожую.
— Покеда, — повторив Яша-Пазуха. — Приятного аппетита. — И закрыл двери.
Все молчали, ошеломленные этой сценой. Первой очнулась хозяйка.
— Удивляюсь, — сказала она, устало опускаясь на стул. — Чему этот солдафон может научить детей… Маланьина свадьба… Нарубался, покеда…
Я, очнувшись, тоже рванулся туда, за ушедшими, но Леха крепко, до резкой боли, сдавил мне локоть.
— Простите его, — Екатерина Захаровна, Жаба, оглушительно хрустя суставами, робко поднялась на защиту чести мундира. — Эта грубость внешняя, отрыжка войны. А в целом он добросовестный человек и неплохой педагог.
— Ну, ладно — усмехнулась хозяйка. — И хамство спишем на войну. Все война!.. Номы-то чего ждем, зря, что ли, я старалась?.. Мальчики пьют горький лимонад, а мы — сладкую водочку. Приучил меня к ней мой генерал в довоенных скитаниях. Где только не таскались с ним, каких клопов не кормили!.. Но кто старое помянет — тому глаз вон… Значит, за Первомай! Из всех праздников я больше всего этот люблю… Весна… Цветение души. Как в мирных песнях; «Давай вставай, кудрявая»… Или «Утро красит белым цветом…»
— По-моему, в них не так, — по учительской привычке поправила Жаба. И зря. Генеральша, видно, не терпела поправок и возражений.
— Так! Я их на Красной площади пела. Меня сам Сталин слышал… Ну, поехали! — И хозяйка опрокинула свою рюмку., Аделька тоже шарахнула, не моргнув, и перепуганная вконец Жаба тоже проглотила свою горькую долю, но, видать, сроду не пившую, ее перекорежило, щуплое тело сотрясли судороги, однако, очухавшись, она, вслед за Сарделькой, тушенки нагребла себе полной мерой, отчаянно краснея бледными щечками. Так же краснела она, когда угощалась, приходя к нам, бабушкиными «картонными» — картофельными, пустыми и постными, — пирогами. Вот уж верно: голод не тетка, довел человека…
Через три года, окончив десять классов, мы с Борькой Петухом, тоже, как и я, выбравшим литературную стезю, придем в ее скромную, но изящную и чистую комнатку, старой девы. Придем поблагодарить и проститься. И она будет угощать нас малиновым ликером (уже не ученики, без пяти минут студенты!), диковинным печеньем, тающем во рту, шоколадными конфетами в золотых обертках, угощать и, глядя на нас, гордиться нами, смеяться счастливо и свободно! Но это будет другое время, уже бескарточное, и это будет другой человек — не придавленная голодом Жаба, а Екатерина Захаровна Сибирякова, наша любимая литераторша и наставница, по-молодому скачущая на высоких модных каблуках, вдруг забывшая свою жалкую привычку хрустеть суставами пальцев, зато приобретшая новую — при смехе хлопать в ладоши.
Но, накапав в крохотные рюмочки (мы с Борькой уже знали тару и побольше!) розового вязкого напитка, она вдруг опять станет серьезной.
— Первый тост, — скажет она, — мы выпьем, друзья, в память без времени погибшего Миши Беляева. Он тоже очень любил литературу, больше— жил ею! И сейчас уезжал бы в университет — вместе с вами.
Петух вытаращил глаза: Мишку он не знал, он в то время колотил гробы в своей столярке. Но я-то Мишку Беляева не забыл, не мог забыть! И его опухшее от дистрофии лицо, покрытое белым длинным голодным пухом, и его смешную привычку представляться тезкой, лейб-гвардии гусарского полка корнетом Лермонтовым, и его песни.
И мы выпили липкого приторного вина за короткую и горькую Мишкину жизнь.
Но это будет три года спустя…
Леха Быков не чувствовал никакой растерянности перед учителями, не то, что я, не знавший, куда девать руки и ноги.
— Люблю повеселиться, особенно поесть! — сказал Леха, наваливая на свою тарелку. Я тоже — будь, что будет! — прихватил тяжелой ложкой-раздаткой смачный кусок тушенки. Но… но он оказался слишком велик, и пополз с ложки, грозя бухнуться на скатерть. Господи, что делать! И я, стремясь избежать позора, кинулся ему навстречу и с лета затолкал себе в рот.
Аделька аж взвизгнула, но Леха, спасая меня, засмеялся по-доброму:
— Ты куда торопишься, Дениска-ириска? Как говорит наш Широчайший Василий Александрович, торопливость нужна только при ловле блох.
И тут случилось страшное.
Может быть, Лехины слова воскресили во мне далекого Витяя Кукушкина, или прозвище Дениска-ириска вызвало из памяти тоже почти забытого Женю Херсонца, но скорее всего упоминание здесь, в позорном обжорстве, среди огромной, победившей, но еще голодной страны, живущей по карточкам, насмешливое упоминание имени нашего «немца» Василия Александровича, который и был для нас именно воплощением этой страны, — не знаю что, но кусок застрял в моем горле. Мясо забило рот. Нежное, оно жевалось, однако вкуса его я не чувствовал, и в горло оно не шло.
Я понял: и не пойдет, и еще немного, и я подавлюсь, задохнусь, помру за этим страшным столом. Или еще хуже — меня вырвет прямо на эту роскошную еду.
— Что с вами, Денис? — спросила все видящая Аделька-Сарделька. — Вам нехогошо?
И этот ненавистный голос вытолкнул меня из-за стола, и я, с грохотом повалив стул, кинулся в прихожую. Однако сознание еще не потерял — надо было надеть пиджак, но пока я подпрыгивал и, из последних сил стараясь не выплюнуть американскую тушенку на толстый немецкий ковер, пытался снять, сорвать пиджак с рога королевского зубра, Леха догнал меня, снял пиджак.
— Зыйское ты чучело, — сказал он без злобы и обиды. — На, одевайся и беги под подол к своей бабушке. А это тебе на дорогу. — Он сунул какой-то предмет в карман моего пиджака и протянул пиджак мне.
Я рванул двери. Но до улицы не добежал, не успел: меня вывернуло — со стоном и со слезами— прямо на лестнице. Тем и закончился мой первый званый обед…
Потом я шел весело шумевшими, с флагами над воротами домов, шел улицами моей родной Зыи, постепенно приходя в себя. И когда совсем очухался — полез за папиросами: я уже говорил, что мы тогда курили вовсю, и в кармане моем лежала праздничная пачка «гвоздиков», тоненьких,’ в три спички, папирос «Звезда». Я полез в карман и наткнулся на то, что сунул мне при моем бегстве Леха.
Это был увесистый, с ладонь, брусок, затянутый в серебряную фольгу. Я надорвал ее и — разинул рот — в руке у меня была… плитка шоколада, только в форме бруска, тоже, конечно, американского шоколада, потому что в коричневой его массе белели крупные вкраплины орехов. О таком шоколаде с орехами мне рассказывал все тот же Серега Часкидов, начальничий сынок…
Я быстро огляделся — Зеленая моя улица была пуста: ее жители благодушествовали после демонстрации, ели «картонные» пироги, пили, если она была, картофельную же брагу. Я был один и мог без стеснения есть эту заморскую сласть, смакуя и наслаждаясь. Еще мгновение, и зубы мои впились бы в твердую коричневую массу, но тут странная мысль, мысль-тоска, остановила меня. Та же мысль — о моем одиночестве. Но не о сиеминутном. А о давнишнем уже. Потому что дружба с Лехой Быковым — это тоже было одиночество. Одиночество вдвоем.
И я решился. Я выправил на теле шоколада разорванную фольгу, разгладил ее даже ногтем. Сунул плитку в карман и побежал.
Я бежал к одному дому. К старому, двухэтажному, с двором, заросшим лопухами и «калачиками».
