Борис Путилов - Сокрушение Лехи Быкова

Борис Путилов

Сокрушение Лехи Быкова

Повесть

В начале жизни школу помню я…

1

В пятом классе к власти у нас пришел демос — общее собрание свободных граждан. Как в Афинах при Перикле. Или на наших зыйских улицах, сколько я их помню. Слабая половина человечества голоса на собрании не имела, и не потому, что мы девчонок за людей не считали, нет: в тот 1943 год, год великого перелома, томимые даже в войну жаждой реформ и преобразований, отцы нашего просвещения ввели, как в доисторические времена, раздельное обучение. Чтоб сподручнее было готовить из нас суровых воинов-спартанцев, а из девчонок, огражденных от пагубного мужского влияния, формировать высоконравственных боевых подруг.

I Как всякий возврат к старому, сия реформа принесла мало путного, лишь до времени ожесточила, одикарила наши мальчишечьи нравы, а девчонок сделала еще жеманней и глупей. Что-то ненародное, несовременное в ней было, и через двенадцать лет, срок возрастания целого поколения — к сожалению, нашего, — она рухнула.

Но о разумности некоторых школьных реформ у нас будет еще возможность поговорить. Вернемся к вопросу о власти.

Итак, в пятом классе вся ее полнота перешла к демосу. Навсегда, как казалось, и бесповоротно.

Бесповоротно и навсегда потому, что к ней мы пришли и через поклонение тиранам — сперва, и через кровавую борьбу с ними — потом.

Этот страшный хромец явился ко мне с осени, с первых уроков истории. В четвертом классе мы расстались с нашей родной и единственной учительницей Тамарой Арсентьевной. В пятом к нам нагрянуло их сразу много, на каждый предмет по учителю. Больше других нас поначалу напугала историчка.

Учительница истории Таисия Макаровна, махонькая старушонка, прозванная школярами с метким и злым зыйским юмором Тасей-Маковкой, боготворила великих завоевателей и принципалов. Может, была тут некая патология: для карлицы и старой девы, принявшей, видно, от людей-людишек немало горя, существование великих, умевших пускать кровь ничтожному обывателю, было утешением. Может быть… Во всяком случае, великие тени были ей ближе живых…

Всклокоченная, седая, крючконосая, она таскала под мышкой большой, до матерчатой основы истертый портфель, за которым, привязанные к нему лямками, чтоб не потерялись или чтоб «шалопаи», мы то есть, не украли, тянулись по полу указка и толстая ручка с 86-м пером. Она заходила в класс и, как баба-яга в ступу, влезала за кафедру, открывала свой пустой, с единственным железным клыком рот, и на стриженные от голодной вшивости под ноль головы наши обрушивались имена Рамзеса и Хаммурапи, Александра и Цезаря.

— Убившие царя Кира бросили его голову в мешок с кровью: «Ты хотел крови — напейся ее!» — кричала Тася-Маковка, и ее источенное скудным учительским пайком лицо горело белым огнем. — Но бескровная война — утопия! Слюнявый гуманизм! Все великие державы создавались на костях. Старое никогда не уходило само. Все его плотины рушились только под потоками крови!..

Она была сильным преподавателем. Страстным, знающим, от бога. И, главное, не сюсюкающим, не подлаживающимся под нас, не боящимся сложностей. С учителями нам вообще повезло. Суровый и больной директор наш Виктор Иванович Сидоров, Витя, собрал в своей окраинной школе на Зые лучших учителей Моего Города. Как это он сумел, не знаю, но факт есть факт: все наши учителя, начиная от самого Вити, ведущего математику, и кончая одноруким военруком Юркой-Палкой (Юрием Павловичем), были мастерами своего дела…

Особенно меня поразил в ее рассказах Тимур. Не тот прекрасный гайдаровский мальчик, в последователей которого, в тимуровцев, мы «играли» почти каждый день, до обморочной усталости пиля сучкастые мокрые дрова на школьном дворе, а Тимур Самаркандский, Темирленг, железный хромец, покоритель мира.

Его мы должны были проходить в шестом классе, в курсе истории средних веков, но как-то под запал, среди других завоевателей, она поведала нам и о нем… Маленький пастушок, в десять лет он еще пас овец, в пятнадцать убил первого человека, в двадцать поступил на службу к могучему шаху, чтоб затем убить и его. В тридцать четыре он стал великим эмиром, в шестьдесят девять — властителем почти всей известной в то время земли. (Тася-Маковка схватила указку, привязанную к портфелю, и, насколько доставал взмах ее короткой ручки, отполосовала на карте от Азии большущий кусок.) По старой турецкой карте Махмеда Кашгарского его владения распространялись от «земли, где живут человеко-звери» (Россия) на севере, до «области негров» на юге, от «страны амазонок» на западе и до Хины на востоке.

Он низринул и вырезал Дели и Тифлис, Багдад и Герат, он сравнял с землей столицу Золотой Орды — великий Сарай-Берке.

Он воздвиг Самарканд. Столицу мира…

Я сделал из старого полотенца тюрбан, воткнул в него яркое перо, с боем вырванное из хвоста нашего старого петуха, выстругал кривую саблю и, когда на срубах недостроенного дома моего дяди Коли, ушедшего на фронт, мы играли в войну («войнушку»), я представлялся Темирленгом. Даже прихрамывать стал и волочить за собой ногу, дурачок. И осевшую набок глухую кержацкую часовенку у речки Зыйки стал называть: мечеть Биби-ханым… Только в играх тех я допускал одну историческую вольность: я шел с несокрушимой конницей своей далеко на запад и — в союзе с русскими — громил немцев. Страшными ударами своей кривой сабли сокрушал тевтонских, закованных в железо, рыцарей…

Время и жизнь все поставят на свои места. Отведет в одном углу мозга, там, где сосредоточена почти вся моя ненависть, место тиранам. Я пойму, что из-под фундаментов Биби-ханым, Тадж-Махала, Василия Блаженного — всех прекрасных зданий времен всех культов — до сих пор струится кровь, и камни их скреплены раствором, замешанным на человечьих слезах. Но и тогда, в детстве, наши игры в завоевания Темирленга и вообще в «войнушку» длились недолго: в третьей четверти началась в нашем классе настоящая, неигрушечная война.

С живым тираном. С Витяем Кукушкиным. Да и вдохновенные вопли Таси-Маковки уже звучали из другой оперы, звали нас на другие дела — с тем же неистовством она проповедовала теперь борьбу за свободу. Может быть, не ненависть к людям, а возможность освободиться от их злой воли являлось ее истинной страстью. И нас, взросших на свободе и народовластии родных улиц, захватили другие образы: Перикла и Демосфена, братьев Гракхов и Спартака. Наши зыйские улицы тоже, случалось, подчинялись обстоятельствам, но стоять на коленях добровольно — никогда охоты не имели.

— Эт-то хто? — спросил Витяй Кукушкин. — В очках не слышу.

Мишка Беляев встал от теплого бока печки и, несмотря на явно проступившую в лице его дистрофию, начал игру: приложив два пальца к воображаемому гусарскому киверу и доказывая тем свою принадлежность к любимцам еще одной нашей безумной учительницы — литераторши Екатерины Захаровны, Жабы по-школьному, доложил:

Рисунки Н. Мооса

— Лейб-гвардии гусарского полка корнет Лермонтов.

— Мишка, значит? — спросил ласково Витяй, он был не совсем балбес. И, схватив «корнета» за отвороты старой бархатной курточки, как червяка, выволок его с той же ласковой улыбкой из-за парты. — Ползи отсюда, доход. — Повернулся к своему дружку-оруженосцу с бритым шишкастым черепком. — Падай рядом, Хрубило…

Они, полдюжины ребят из 10-й школы, со страшной Заречной улицы, появились у нас с первыми холодами, когда их школу, как и другие новые школы, отдали под госпиталь. А наша, средняя 9-я, ни под какие госпитали не годилась. С фасада, с улицы, она была еще ничего: выходила туда каменной небольшой своей половиной, к которой сзади, с огородов, было пристроено длинное, деревянное, со временем обветшавшее, но по количеству классов — главное здание. Таким образом, школа наша напоминала мифического древнего кентавра — деревянное туловище лошади и каменная человеческая голова. В ней, в голове, размещались канцелярия, учительская и старшие, с восьмого, классы, мы же, мелкота, — в огромной и ветхой деревяшке.

И вот сюда, в нашу деревяшку, и пришли заречинские. Но слух о них, особенно о Витяе Кукушкине, летел впереди, загодя нагоняя страх.

В младые свои лета Витька был на побегушках, «шестерил» у своего двоюродного брата Митяя Кукиша, огромного, вечно сонного, белобрысого уркагана. Но к двенадцати годам, оставшись на второй год в пятом, Витька оперился сам, сам вышел в Витяи, в атаманы своих зареченских сверстников. А я уже тогда знал, что нету злее, изощреннее и подлее того, кто вышел в главари-тираны из бывших слуг и «шестерок»: они пытаются компенсировать свои бывшие рабские унижения сегодняшними злодеяниями— хоть того же Тамерлана возьми. Да если он к тому еще и рыж, как Чингис-хан.