Иван Серков - Мы — хлопцы живучие
— Ничего не выйдет, Марина. Не стоит и затевать.
А тетя подумала, что он цену набивает, и давай уламывать:
— Будто мне хоромы нужны. Ты сделай только, чтобы печь стала да кровать — и все. Два окошка: одно — сюда, другое — туда. Мне не танцевать…
— Ну, как хочешь, — сдался Мамуля, но предупредил: — Только уговор: не хватит лесу — все равно плата сполна.
И вот вчера он положил последнее бревно и воткнул топор в колодку:
— Шабаш! Я ведь тебе говорил.
Леса в самом деле на сруб не хватило. Только простенки между окнами вывели — и во дворе хоть шаром покати. А все потому, что бревна были гнилые. Тронешь с места — труха сыплется. Ну куда его класть — в сторону, в сторону.
— А зачем же ты так размахнулся? — возмутилась тетя, обойдя сруб. — Куда мне такое гумно?
Плотник лишь сплюнул с досады: было то «гумно» не больше нашего свинушника.
— Что же мне теперь делать, мой племянничек? — горюет тетя. — Был бы Андрей жив…
Если б да кабы, да росли во рту грибы, так был бы то не рот, а огород. Нет дяди Андрея, и говорить не о чем. Надо своим умом жить. И я приказал:
— Берите пилу, топор и веревку. Пойдем!
— Куда пойдем? — ошарашенно посмотрела на меня тетя Марина.
— В лес.
Мамуля покачал головой: ну и ну. В лес? За шесть километров? Дойти-то мы дойдем, а дальше что? Это, по-нашему, шуточки — сосну свалить? Да и дюжий мужик не пойдет в лес, сала не подъевши. Ну, скажем, свалили. А как ее приволочешь? На себе, что ли? Ни коня, ни вола Нинка ни за что не даст, потому что не одна на селе такая Марина. В колхозе куда ни кинь — все клин. Где ты всех пожалеешь?
Взяла тетя пилу и топор, веревки не нашла — моток немецкого кабеля прихватила. И пошли мы. Мамуля только глазами нас проводил. На его худощавом носатом лице было написано: «У бабы ум короток, а дитя и вовсе ничего не смыслит. Что с них взять?»
Луг еще не скошен. По сторонам тропинки стоит густая, высокая трава, радуют глаз цветы: ярко-красная иванова кровь, голубые колокольчики. Кигикают над болотом чибисы. То и дело из под самого носа с шумом взлетают утки. Я вздрагиваю от неожиданности, а потом спешу к тому месту, где сидела утка, и шарю в траве. Напрасно, нет гнезда. Просто жируют.
— Может, вернемся? — время от времени повторяет тетя. — Ну что мы там сделаем? Что мы сделаем? Только людей насмешим.
Она уверена, что дальше Сожа нам путь заказан. Постоим на берегу, посмотрим, как там, за рекой, растет лес, и повернем назад. По правде говоря, меня Сож тоже беспокоит. Я-то переплыву, а тетя как?
— Что ты! — бледнеет она. — Я воды боюсь. Пойдем, мой хлопец, домой. Не вырос еще наш лес.
Чем ближе река, тем меньше уверенности, и у меня. Однако признаваться неохота. Дойдем хоть до воды, а там видно будет, что дальше делать.
Прозрачен Сож, как слеза. С берега все камушки на дне можно пересчитать. Поблескивают серебром пугливые стайки мальков. На изгибе реки, под крутым обрывом, вода гоняет кругами клочья пены, стебли аира, сухие ветки лозы. Плещут волны, подтачивают берег. С гомоном носятся над водою стрижи. Обрыв, будто пчелиные соты, весь в норах — там у стрижей гнезда.
Ничего этого тетя не видит, ничего не слышит. Где уж там, если на другом берегу стоит лес. Высокие, ровные сосны. Много сосен, а ей нужно всего несколько лесин, чтобы положить хоть два венца над окнами, чтобы поставить какие-никакие стропила. Всего несколько… Без них не будет у тети пристанища, снова иди по людям. А кому охота пускать ее в дом с такой оравой детей?
Чернеет на том берегу в устье старицы лодка, а вокруг ни души. Вот он, выход! Перегнать лодку сюда, перевезти тетю — и мы в лесу. Но тетя не согласна. Она не верит, что я переплыву Сож. А случись, избави боже, со мной беда, ей и хата та не нужна.
Я не переплыву Сож! Вы слыхали где-нибудь такое? Мы с Санькой, было такое дело, чуть Ситняг не переплыли, а он в пять раз шире реки. И если Санька тонуть вздумал, и если нахлебался вонючей воды, так ничего в этом удивительного нет — ослабели на пустом щавле. Нас вытащил за волосы Санькин дядька Харитон, дал каждому по тумаку и отпустил в полной уверенности, что наука пошла нам на пользу. И на другой день мы все-таки переплыли Ситняг!
Не переплыву Сож? Как бы не так! Я бросился с берега в реку, только брызги столбом. Тетя, как курицана-седка, которая водит утят, бегает по песчаной косе:
— Ой-ой! Вернись! Куда ты?
А меня подхватило и понесло. Нет, Сож — это не наш Ситняг. Здесь течение, здесь кручи. Вот и коса осталась в стороне, вот тетя выбралась на крутой берег, бежит вдоль Сожа, вопит:
— Плыви к берегу! Черт с ним, с тем лесом. Вернись! Вернись!
Добрый километр гнало меня вниз по течению. Нырнул напротив старицы, а схватился руками за лозу без малого у самых Плесов. И лодки той уже не видно, скрылась за поворотом.
Ухватился я руками за лозу, а ногами все молочу по воде, думаю — еще глубоко. А тут воробью по колено. Вот и все. А она говорит — я Сож не переплыву. Да мы с Санькой и через Днепр могли бы!..
Спустя полчаса и тетины страхи остались позади.
Когда приходишь в лес без топора и пилы, все деревья кажутся ровными и стройными. А теперь мы просто растерялись. Никак не выберем сосны по вкусу. То слишком низкая и развесистая, то очень тонкая, то такая толстая, что до вечера пилить будешь. А вот эта вроде бы и ничего, да валить некуда: обступили ее со всех сторон дубы и березы. Ходим мы по лесу, как хозяева, ищем самое лучшее дерево.
А славно в бору. Не печет солнце, пахнет смолой, щебечут в густых кронах птицы. Пестрый дятел примостился на высокой сухостоине и долбит сук. Как в барабан бьет. Частая дробь разносится по всей поляне, летят вниз мелкие белые пылинки.
Я так засмотрелся на того дятла, что не заметил ямы под ногами — ушиб колено, ободрал руку о кусты дикой малины. Это была не просто яма, а окоп. Возможно, партизанский. Сюда, видно, мне и надо было идти прошлым летом, когда я искал партизан, чтобы выручили Саньку.
Наконец мы нашли сосну в самый раз — не тонкую, не толстую, не кривую и не суковатую. Ударил я по стволу обухом — покатилось гулкое эхо, а за ворот посыпалась сухая хвоя.
— Ну, с богом, — сказала тетя. Мы поплевали на ладони и взялись за работу.
Начали легко, резво. Весело звенела пила, на густой мох брызнула розоватая, падучая крупа опилок. Но резвости нашей хватило ненадолго. Чем дальше, тем тяжелей и тяжелей ходила пила и наконец вовсе словно прилипла. Зашли с другой стороны — тоже не пилится. Пробовали подрубать, и это не помогло. Стоит себе сосна как ни в чем не бывало. Шумит в небе густая верхушка, а мы внизу обливаемся потом и ничего не можем поделать. А я-то думал, лес валят так: тюк-тюк — и готово.
— Нет, — сдалась тетя.
Да и я сам понял, что нет. Не одолеть нам этой сосны. Не за свое дело взялись. Поглядел я на тетю, и так мне жаль ее стало, хоть сам плачь, как плачет она, сидя на старом, обсыпанном розоватыми грибами-поганками пне. Плачет и размазывает по щекам слезы и грязный пот жилистой, в пятнах свежей смолы рукой. Плечи под белой от соли кофтой трясутся, до поры поседевшие, будто на них тоже выступила соль, волосы выбились из-под платка. И такие у нее глаза несчастные, что дай мне силы — я повалил бы ради нее весь этот лес.
— Давай еще, тетя, попробуем.
— Нет, мой племянничек, нет.
Так мы и направляемся домой с пустыми руками. Я иду вслед за тетей, и меня разбирает злость. На кого — и сам не знаю. Может быть, на Мамулю? Ему что, черту носатому? Ему еще лучше, что мы не напилили бревен: и сруб кончать не нужно, и плату получит.
По дороге мы с тетей пытались подступиться еще к одному дереву. Где там, нам так зажало пилу, что едва вытащили. Надо идти домой и помалкивать о том, как мы пилили лес. А то ведь и в самом деле будут смеяться. Моя же бабушка первая скажет:
— Ну и додумался, мудрый Соломон!
Хлопцы в бригаде тоже будут рады случаю позубоскалить. Я уже представляю себе, как они заведут:
— Расскажи-ка, Иван, как ты лес валил? Кузнец Вернидуб!
Лес-хворобес, говорит бабушка. Правильно говорит. Вроде, и недалеко зашли мы с тетей в поисках подходящего дерева, а назад едва выбрались. Да и то не туда, где оставили лодку. Тетя зашла по колени в воду — умыться, а я упал на траву под лозовым кустом и ног не чую, так находился. Ничего уже не хочу: ни бревна, ни рожна.
Кажется, мы набрели на переправу, по которой осенью шло наше войско. Самой переправы уже нет, ее снесло паводком, лишь у берега остались в воде толстые сосновые пали. А на крутом спуске к реке из-под песка виднеются там и сям кругляки. Верно, солдаты делали настил, чтобы не буксовали машины.
Я глазам своим не верю и про усталость забыл:
— Тетя, бревна!
Мы, как дурни, слоняемся по лесу, ищем вчерашний день, а тут все готовенькое — ни рубить, ни пилить, ни трелевать на собственном горбу к реке. Выкапывай и бери.
