Мария Киселёва - Верните маму
— Явление первое. Царство отличниц. Появляется личность, которая делает историю, и начинает раздавать поручения-приказания, нужные и ненужные, причесывать под одну гребенку румяных и бледных. Первые выдерживают, вторые стараются не отстать, тянутся, тужатся, но никто этого не замечает. Занавес. Действие второе. Показатели растут, галочки в бумагах множатся, похвала кружит голову. Действие третье: бледных отличниц нет, погибли, превратились в галочки, но никто этого опять же не замечает. В этом трагедия. Эпилог. Цифры, цифры, цифры. Звук фанфар. Много шума, мало дела. Популярность личности растет, как и полагается личности, делающей историю.
— Фигляр! — крикнула Лютикова, а Витька, приложив руку к сердцу, поклонился.
— Значит, так, — еле сдерживая волнение, начала Геля. — Общественная работа приносит вред? Долой общественную работу? Ты это хотел сказать Лавров?
— Наоборот.
— Интересно. — Лютикова натужно засмеялась, — Теперь уже наоборот.
— Не теперь, а всегда.
Геля сделала удивленные глаза и пожала плечами.
— Нечего изображать наивность, — довольно резко сказал Абрамов. — Наивность хороша до определенного возраста, А дальше она уже граничит с глупостью. — И Абрамов доказал, что ни Лавров, ни Аникеев не против общественной работы, и никто никогда здесь не был и не будет против нее. Но, во-первых, это должна быть работа, а не бесполезная суетня, а во-вторых, она должна не мешать основному делу — учебе, а помогать. Особенно, если это работа комсомольская. Поэтому вести ее надо с горячим сердцем и холодной головой. Если один комсомолец может работать, по нерадив — пристыдить и заставить, а другого, который за руководством боксерской секции запустил математику, отстранить, пусть поостынет. А если Люся, пока учила партию из «Пиковой дамы», нахватала троек, значит, ей тяжело.
— Мне не тяжело.
— Тяжело. Ты пела «Ах, истомилась, устала я», — без тени улыбки бросил Абрамов. — А в общем, так, — закончил он: — Работа коллективная, а подход индивидуальный. Все.
Вера Белова перешла ко второму пункту. Живой уголок. Не сделали. Споров нет. Дальше: руководили сбором металлолома. Малыши трудились, как муравьи. А металл этот лежал полгода во дворе — не организовали вывоз — пока его потихоньку не растащили другие школьники. Четвертое: на субботники и воскресники добивались стопроцентной явки, хотя лопат и носилок хватало только для половины, отчего возникали беспорядок и досада. Но в отчете — полная явка. Пятое: стенгазеты. Отдел сатиры. Если фактов, достойных осмеяния, не случалось, их выискивали. Из случайного промаха делали проступок. Бичевали без вины виноватых. Лишь бы номер вышел в срок. Для отчета, для видимости. Разве это честно, по-комсомольски? Вот по шестому пункту — посещение кино и театров — все было правильно. Ходили дружно.
Вера по ходу обсуждения ставила на доске плюсы или минусы, и вот все воочию увидели результаты своей работы. Против первого пункта — успеваемость — стоял знак плюс-минус, так как в целом отметки без двоек стали лучше, а против всех остальных пунктов, кроме шестого, — минусы. Большинство ребят были удивлены бесплодием их трудов.
— А ведь мы работали! — сказала Вера горько. — Суетились, тратили силы и время. Думали, что делаем что-то полезное. А выходит, что донкихотствовали.
— Но Дон Кихот был одиночка, — сказал Аникеев. — И продукт феодализма.
Лютикова пыталась защищаться. Она говорила, что были причины, от них не зависящие. Так, на вывозку металлолома автобаза не дала машину, потому что «мы не уложились в их график. Хотели собрать больше и задержались на два дня. А тогда уже не дали…» А воскресники тоже…
— Подожди, Геля, — решительно сказала Белова Вера, и Лютикова сразу села. — Ты говоришь сейчас нехорошо. Если ты не видишь вот этого, — она показала на доску, — и считаешь, что тут виноваты случайные помехи, это плохо. А если ты все это видишь и начинаешь выкручиваться, это еще хуже. Это недостойно комсомольца.
Это собрание было самое бурное, самое активное, потому что равнодушных не было. И совершенно самостоятельное. Инна Макаровна сидела на задней парте, что-то записывала в блокнот, а в конце сказала, что каждому есть теперь над чем подумать и что к этому они еще вернутся.
Тут действительно было над чем подумать. Зойка и не предполагала, что так может быть: делали, делали, и ничего не сделали. А ведь были собой довольны. Да и ими были довольны. Хвалили. За что? Неужели никто ничего не видел? Ну вот Инна Макаровна, например?
— Конечно, видели. — Вера Белова сказала это не сразу. Думала. — Только они считали нас маленькими. Вот в чем дело. Учили просто труду, выполнению долга. Ну чтобы мы знали, что надо каждому прийти, сделать то-то и то-то. Что вместе всем можно одолеть то, что одному не под силу. Мы это все-таки поняли.
— Ну и что? Если главное — результат, а не работа сама по себе.
— Конечно, Зоя. А мы уже не маленькие и теперь вот поняли и главное.
Что, ж? А пожалуй, что все это так. Теперь надо будет обязательно следить, доведено ли дело до конца. А то сколько трудов пропадает зря. Зойка сразу вспомнила, как она вышила половину дорожки «ришелье» и бросила, увлеклась фотографией — быстро надоело. Да и много чего. А вот уже и целый класс напрасно работал год. Это обидно.
Зойка вспомнила, как они ездили в зоомагазин за черепахами. Кто-то принес жабу и тритона. В кладовой освободили пока что стол и скамейки, надеясь завтра получить ее полностью. А назавтра завхоз велел «очистить складское помещение немедленно», потому что сам он к «этим тварям» и не притронется.
Никто не знал, куда девать животных, все стали шуметь, просить и требовать, чтобы «помещения не освобождать». Лютикова, лохматая и запыхавшаяся, бегала, командовала: «Стойте тут!», «Идите за мной!» — и когда все в третий раз спустились в подвал, то нашли свои банки и коробки в коридоре на подоконниках. Завхоз вынес собственноручно. Не побрезговал. Кладовая была закрыта. Все как-то сразу пали духом. В это время жаба квакнула резким басом. Аникеев подпрыгнул:
— Ну и горло!
Он потрогал жабу карандашом, она даже не дрогнула. Сидела, выпучив глаза, и дышала животом. Потом неожиданно снова квакнула.
— Ну эту я беру себе, — сказал Аникеев. — Она меня покорила своим пением.
После он уверял, что жаба оказалась необыкновенно музыкальной и под его руководством уже выквакивает «Сердце красавицы».
В тот день Зойка с Люсей понесли четырех черепашек Димке домой, он выбрал их для Шурика. Тогда Зойка впервые увидела Димкиных родителей. Отец, Федор Петрович, большой, немного полный мужчина, впустил их в квартиру и, переводя веселые светлые глаза то на Зойку, то на Люсю, слушал их сбивчивое объяснение.
— Так, так, так. Значит, живой уголок распался? Нам достались черепахи? Отлично. Сам Дима выбирал? А где же этот сам Дима?
А Дима пошел вместе с Витькой Аникеевым относить жабу.
— Ага, — сказал отец. — Если я правильно понял: Дима — к Вите, вы — к Диме, а еще кто-то — к вам.
Люся фыркнула. Димкина мама была явно расстроена, что черепах так много, она не знала, где их держать.
— А если бы нам достался аллигатор? — шутил ее муж. — Поставьте, девочки, сюда. Спасибо. Мы очень, очень рады.
Он имел в виду себя и свою расстроенную жену.
Непривычно было не видеть мелькания то там, то тут рыжей головы Лютиковой, не слышать ее повелительного голоса. Неделю она была тихой, угрюмой. Ждала, что теперь ее освободят от должности комсорга.
— Ничего подобного, — сказала Вера. — Все против твоих неправильных действий, а не против тебя. Ошибаться может каждый, но упорствует в своих ошибках только глупец.
Лютикова повела бровями, мол, как хотите, но с этого времени повеселела. Очередную работу согласовывала со всеми комсомольцами и, только когда находили лучшее решение, давала команду к выполнению. Но вскоре снова голос ее окреп, в нем зазвенели администраторские нотки.
— Видно, придется еще не раз стукнуть по макушке, — сказал со своей обычной резкостью Абрамов.
7
Весна не спешила. Днем она робко ступала по земле, оставляя темные следы-проталинки, а к ночи куда-то пряталась, и зима опять подсыпала снега, хотя уже и мокрого, дряблого, нелетучего. Пусть была эта весна несмелой, она внесла с собой волненье в 8-й «Б». Вместе с едва уловимыми запахами, звуками пришло ощущение радостной тревоги, особого настроения, отчего у девчонок глаза стали блестящими, лица оживленными. Первой заметила это Ирэн.
— Да нет, Ирина Исааковна, это не весна нас волнует, — сказала Зойка, — а экзамены, которые уже на носу.
— О! Экзамены! Я еще не видела, чтоб от экзаменов девушки расцветали.
Почувствовала весну и завуч, тощая, сухая, неопределенных лет женщина, носившая все время одно темно-синее платье, как будто это была ее форма. Она стала часто заходить в старшие классы и приглядываться к девушкам. В этом году первый теплый ветер разметал женщинам волосы, перепутал их и завихрил на головах такими высокими чалмами, что ученицам захватило дух. Сами они таких причесок, конечно, не носили, но завуч высматривала малейшее сходство.
