Михаил Коршунов - Воскресный день
— А как же? — спросила Люська, шевеля спицами в неумелых еще пальцах.
— У него случился припадок черной болезни, и царевич сам себя смертельно ранил ножом. Вот написано: «Последний приступ болезни длился у царевича несколько дней, потом царевичу полегчало, и он вышел во двор, стал играть с мальчиками ножом в тычку, а тут снова напала на него немочь падучая, да в ту пору он накололся ножом сам и оттого умер».
— Что это за черная болезнь, отчего она берется? — спросила Люська и теперь уже спицей наколола изюм и отправила в рот.
Кирюша приготовился развить тему:
— Помнишь, когда ходили в музей биологии…
— Уже.
— Что?
— Забыла, когда ходили.
Люся отложила вязанье. Похоже, оно ей надоело, и Люся решила поскорее вернуться к своему естественному состоянию.
— В музее биологии… — опять начал Кирюша. — У человека двигательный центр… если его затормозить…
— Ты умный, я глупенькая, — перебила Кирюшу Люська. — Ты меня затормозил.
— Я? Когда?
— Сейчас. Не могу вязать.
Кирюша молчал. Люська умеет создавать неожиданную сложную обстановку, делает это естественно в силу своего характера, а может, ей просто нравится дразнить, выводить 'из равновесия кого-нибудь. Обычной жертвой, насколько успел заметить Николай Иванович, бывает Кирюша.
— Практикантка говорила, что женщины всегда глупые.
— Практикантка не говорила, — возразил Кирюша, забыв об осторожности, что дело имеет с Люськой. — Не придумывай.
— Ты!.. — вдруг зажглась Люська, как это она умеет.
— Я только сказал правду, — испугался Кирюша.
— Я вру, по-твоему?
— Не знаю, то есть нет, не врешь, — заметался бедный Кирюша.
— Может немножечко и соврать, — спокойно сказал Трой, зажав правой рукой подбородок. Он думал над позицией, которую оставил Николай Иванович на шашечной доске.
— Значит, я еще и врунья?
— Перестань, — сказал Трой уже вполне серьезно.
— Зачем ты все придумываешь, Люсьена, — попытался прийти ей на помощь Кирюша. — Ну, успокойся. А то получается, как с царевичем — придумали дьяки, что его зарезали.
— Его и зарезали! — упрямо заявила Люська.
— Если ты на самом деле глупенькая, то молчи, — опять вмешался Трой.
— Кирюша умный. Я глупенькая! Уже говорила. Мало вам этого?
У Кирюши вытянулось, задергалось лицо.
— Люсьена…
Николай Иванович заволновался: он не любил, когда ссорятся.
— Тебе, Люся, надо немного успокоиться, — осторожно сказал Николай Иванович. — Займись вязанием, а мы…
— Я не сяду, я уйду! — и Люська смахнула с доски шашки, и они, как большие градины, поскакали по полу. — Я бессовестная. И я тебя замучила! — это Люська сказала Николаю Ивановичу. — Вот чего они добиваются.
Люська ушла. Бросила даже Пеле.
— Никого не желаю видеть! — крикнула из коридора. — Дьяки!
Николай Иванович любил Люську, уже свыкнувшись с ней и с тем, что она постоянно присутствует или должна присутствовать в квартире. Не мог обходиться без ее постоянных рассказов, что случилось в школе, участницей каких событий она была. На уроке музыкальной грамоты Куковякин опять читал «Анжелику», а не ноты, а обвинили Люську, а она на этот раз, как назло, читала ноты. Редкое исключение, но бывает даже с ней такое. Когда доказала, что читает ноты, обвинили, что не доносит тему произведения, а тему не доносил Спичкин, он всегда читает ноты равнодушно. И опять ее воспитывали, только что к Валентину Сергеевичу не отправили. На другом уроке не могла вспомнить, когда у головастиков рассасываются хвосты. Шибкое несчастье, перезимуем. Николай Иванович не знал, шибкое несчастье или не шибкое, перезимовать можно или нельзя.
А еще — взъелась практикантка, не хнычет, осмелела. Запрещает на уроке переговариваться на секретном языке. Что за секретный язык? Люписяпи. Не понял? Так и должно быть: язык секретный. Слушай внимательно: ЛЮпиСЯпи, КОпиЛЯпи. «Ты что-то прибавляешь», — догадался Николай Иванович и вспомнил, когда Люся впервые привела Троя и Кирюшу, Трой сказал Люсе на секретном языке: чупидеспи. Точно. Он все теперь понял — чтобы она не устраивала чудес. На уроке черчения Люська подложила Мошиной льдышку, а Мошина давай голосить. Вот ископаемое! А лук ты под микроскопом видел? Не видел? И не надо. Тоже мне шедевр. Люська сказала об этом во всеуслышание, и опять все против нее. Даже Кирюша, представляешь себе. «И вообще, — заявила Люська, — мне все, все, все, все надоели».
Николай Иванович почувствовал другую Люську, что-то в Люське приоткрылось новое, неожиданное для него. Почему-то подумал, что могла кольнуть иголкой Мошину, что это могло быть правдой. Постепенно в некоторых Люськиных поступках, свидетелем которых был и которых прежде внутренне стеснялся, но прощал Люське, считал их оригинальными, что ли, непосредственными, угадывалась грубость, недобрая насмешливость. И теперь ему было стыдно за Люсю. Но тут он вспомнил, как у Люськи недавно появились смешные цветы, сплетенные из разноцветных ниток. Спросил: откуда? Сама сделала. И ожерелье появилось из яблочных косточек, наколотых иголкой на простую нитку. И столько в этих самодельных Люськиных украшениях было открытости, простоты, молчаливой покорности обстоятельствам, что Николай Иванович опять все, все, все, все простил. Люська это Люська, или вот еще — Люсьена — незавершенная, неопознанная, часто несогласованная ни с кем и ни с чем.
Николай Иванович снял телефонную трубку и набрал номер телефона детского дома. Ответил хриплый мужской голос:
— Люся сбежала на каток, что ли.
— Она здорова?
— Чего же, здоровая, если сбежала. — Трубку отобрали, и Николай Иванович услышал голос Марии Федотовны, обращенный к только что говорившему:
— Петр Григорьевич, берите тачку и езжайте за продуктами. Нечего справки по телефону давать. — Потом уже в трубку: — Кто спрашивает Люсю?
Николай Иванович хотел отъединить свой аппарат, но не посмел, — значит, он не перестал бояться не только директоров школ, но и воспитательниц.
— Ермоленко спрашивает.
— Товарищ Ермоленко, оставьте Люсю в покое. Кстати, по ее просьбе. — В трубке сделалось глухо и пусто, даже привычных сигналов «занято» не было.
Николай Иванович застыл с трубкой в руке, медленно опустил ее. Ко всему был готов, но только не к такому ответу.
Он добрался до тахты и прилег: слабость, все-таки нездоровится. Под радиатором парового отопления, недалеко от гири, валялась черная шашка. Она лежит с тех пор, как Люся смахнула шашки под стол. Эту шашку Трой не нашел. Николай Иванович ее тоже не достал: а зачем она ему сейчас?
— Хочешь, я тебя женю? — сказала Люся. — Ты очень безвольный, и это плохо. Ты меня слышишь?
Николай Иванович слышал, молчал.
Люся сидела перед ним на стуле в толстых шерстяных носках — первая вещь, которую сама связала, — приподняла колено и удерживала его руками. Николай Иванович болел уже вторую неделю, не вставал. К тахте была приставлена тумбочка, взятая из коридора, на которой была сейчас настольная лампа. Так делалось, когда он заболевал. Зоя Авдеевна вернула почти все свои позиции, посуровела, считала себя победительницей — порок наказан, добродетель восторжествовала: Люськина фотография была убрана в стол. Люся пришла с катка, и в ней еще присутствовал наряженный в музыку светлый день. Коньки ее валялись в коридоре, рядом с коньками валялся Пеле — у него не хватило сил дойти до комнаты, хотя он как будто на коньках не катался. Николай Иванович понимал, что должен Люську прогнать раз и навсегда. Эта девочка безжалостна в выдумках и затеях. Она так и будет жить. Она будет мучить Кирюшу, Троя, Марию Федотовну, преподавателей в школе, Валентина Сергеевича, практикантку, мучает, наверное, и собаку. Она всех обращает в забаву и так, забавляясь и выдумывая, идет по жизни легко и весело.
— Ты несчастная девочка.
— Я? Несчастная? Я все могу, и со мной не пропадешь.
— Пропадешь.
— Нет. Проверено.
— Перестань кривляться. — Николай Иванович удивился откровенности своих слов. — Говорю как со взрослой, хотя ты этого и не заслуживаешь.
— Может, ты меня выгонишь? — она сделала вперед-назад движение головой, как делает он от застенчивости, передразнила его.
— Ты глупая. И это правильно.
— Я глупая? — в голосе шевельнулась угроза. — Подтверждаешь?
— Как пробка.
Сколько он ни настраивал себя против Люськи, он ее любил, и с каждым днем сильнее. Пускай она всех мучает и его в том числе, но только не уходит из его жизни, потому что вместе с ней уйдет от него и жизнь. Теперь.
Люська вскочила со стула и смотрела на него, уже пылая от негодования, как она недавно смотрела на Троя.
— Ты ложный родитель! Забыл?
Казалось, Люська хотела вывести его из равновесия, нарочно провоцировала на грубость, как это она умеет.
