Николай Омельченко - Повести
— Нет, — покачала головой Иришка, закрывая лицо букетом.
— Давай пойдем завтра.
— Завтра? — задумалась она. — Завтра не знаю…
— А когда?
— Как приду в порт — скажу.
Она вдруг заспешила.
— Мне пора.
Саша проводил ее до Красной площади.
— Теперь я сама, иди, — попросила Иришка. Улыбнулась беспокойно и почти побежала по Константиновской.
Будни
Когда затопляли в порту суда, никто не заботился об оставшемся в каютах пароходном скарбе. Не до него было. В салоне и каютах остались настольные лампы, ковровые дорожки, матрацы и множество разных вещей, которые были так необходимы людям в мирном быту и стали вдруг совсем ненужными во время войны. Но сейчас водники снова нуждались во всем этом. Пароход уходил в мирное плаванье.
Все вещи, ржавые и полусгнившие, сносились в боцманскую каюту, уже очищенную от грязи, с выдраенным добела полом. Кто-то принес из салона тумбочку с ржаным висячим замком. Едва поставили ее, как проломился полусгнивший фанерный бок и на пол из дыры посыпались костяшки домино, шашечные кругляшки, шахматные фигуры. Боцман аккуратно разложил все перед своей каютой на куске брезента — сушил на весеннем ветерке. Поглядывая по сторонам, Божко записывал в блокнот, подсчитывал, над чем-то раздумывал. Кожа у него на лбу собрана в гармошку, в глазах постоянная хитринка.
Мимо прошли Саша и Василь, неся на плечах по тяжелому, напитанному водой ватному матрацу.
— Клади здесь, — говорит Божко ребятам. — Тут ветра больше.
Характер у боцмана хозяйский. Это он надумал высушивать полуистлевшие матрацы. Ведь весна. Ни сена, ни травы еще нет. Новые матрасные чехлы набивать нечем. Просушили один на котле, решили, что и остальные еще послужат, хотя и бугристы от свалявшейся ваты, и попахивают тиной.
— Все? — спросил Божко.
— Есть еще один, — сказал Василь и пошел за матрацем.
Саша посмотрел на расставленные у боцманской каюты фигурки, машинально пересчитал их.
— Здесь целых три партии.
— Играешь? — спросил Божко.
— Играю.
— А я предпочитаю «козла» забивать. И в шашки можно. Враз в угол загоню. До войны как-то плыл с отцом на «Богдане Хмельницком», один спортсмен-машинист попался мне. И злился, и ругался, а выиграть не мог. — Божко рассмеялся, хитро кося глазами.
— Ваш отец служил на «Богдане Хмельницком»? — спросил Саша.
Валерий помолчал, вздохнул и тихо произнес:
— Нет. И отец мой и дед были старшими бакенщиками…
— И вы им, наверное, часто помогали?
— Бывало…
— И многих речников знали?
— Многих.
— А на военных кораблях знали кого-нибудь? — спросил Саша.
— Знал, а как же, кое-кого знал…
— Василия Алексеевича Стрельченко не помните?
— Матроса?
— Нет, механика. На мониторе.
— Что-то не припомню. Он кто тебе, родня или так, знакомый?
— Знакомый, — сказал Саша.
— Спроси у Любина, тот наверняка знает.
Саша промолчал. У Любина он уже спрашивал. Тот слыхал о механике Стрельченко, но знаком с ним не был. Механик Чубарь немного знал отца Иришки, однако о его судьбе во время войны ничего сказать не мог. Другие же, у кого спрашивал Саша, вообще о Стрельченко слышали впервые. Оставалось спросить еще капитана. Но он был все время занят, и по работе на судне Саша с ним не встречался, даже не находилось повода, чтобы подойти к нему и спросить. Кроме того, когда Саша спросил у Любина, не знает ли капитан Стрельченко, тот ответил, что вряд ли, потому что капитан Келих постоянно ходил в дальние рейсы, в Киеве бывал редко, только зимой.
— Кто свободен, ко мне! — крикнул механик, высовываясь из люка машинного отделения.
— Иду, Леонид Маркелович! — поднял руку Саша.
Шел к люку и думал о том, что в рабочее время выбрать свободную минуту трудно, но все же надо как-то забежать на пароход «Крупская», может, там есть люди, которые знают об Иришкином отце.
По ржавому, но уже скользкому от масел трапу Саша спустился в машинное отделение. Там были рулевой Лемеж и Василь. Вслед за Сашей в отделение спустилось еще двое рабочих.
— Вот керосин, — привычно поправляя повязку на глазу, сказал механик и показал на ведро, — а вон в углу ветошь и наждак. Оттирайте ржавчину. Из трюма не выпущу, пока машина не заблестит, как рыбья чешуя!
И, уже ни на кого не глядя, молча стал тереть наждаком широкое, похожее на огромную катушку, колесо.
Запахи масел, керосина, ржавчины и трюмной духоты так шибанули в нос, что Саше на миг показалось, будто он, как и тогда, на Константиновской, вот-вот потеряет сознание. Но от мысли, что это может случиться на глазах у Василия и других его товарищей, его даже потом прошибло. Саша несколько раз глубоко вздохнул. Но ничего подобного не случилось, просто ему это сразу показалось. Он усмехнулся, стало вдруг легко и весело. Да и ребята здесь собрались не молчаливые и не хмурые.
— Чтоб веселее было драить, давай трави, хлопцы! — сказал Чубарь.
И посыпались один за одним анекдоты, веселые прибаутки. На палубу докатился такой рокот смеха, что в люк даже заглянул Любин.
— Вы что там, керосину напились? — спросил он.
— Можем угостить, Иван Елисеевич! — ответил сквозь смех Чубарь. — Скоро обед, для аппетита!
Снова все весело смеялись и терли, терли, терли покрытые густой ржавчиной машинные части. И не слышали, когда Тоня ударила в рельс, созывая команду на обед.
Снова в люк заглянул Любин, приказал кончать и выбираться всем наверх.
Иришкины песни
Иришка пришла через три дня. Все дни Саша поглядывал с парохода на берег, и ему стало уже казаться, что она не придет, что он вообще больше никогда ее не увидит.
В тот день капитан шел получать краску и в помощники взял с собой боцмана и Василя. Когда команда закончила работу, их еще не было. Саша сел на берегу у кромки воды, поджидая Василя. Договорились с ним, что вечером побродят по городу.
Услышав позади шаги, Саша обернулся и среди портных развалин увидел Иришку. Обрадованно поднялся. Девушка шла и улыбалась. Саша беспокойно огляделся, поймав себя на том, что как-то перехотелось идти с Василем. Только бы он не вернулся именно сейчас. Не хотелось почему-то, чтоб Василь встретил его с Иришкой. Она поздоровалась, все так же улыбаясь, и они молча пошли по набережному шоссе.
— Раньше не могла прийти, хозяйка уезжала, — виновато сказала Иришка. — Ты ждал?
— Ждал, — сознался Саша. И стало приятно, что он сказал правду и еще от того, что это признание обрадовало Иришку. Она, уже не улыбаясь, быстро и благодарно взглянула на него.
— Хочешь семечек? — спросила она.
— Давай.
Иришка быстро сунула руку в карман телогрейки и высыпала Саше на ладонь горсть еще теплых семечек. Они пахли вкусно, аппетитно.
— Только что нажарила, — снова улыбнулась Иришка.
— Давно таких не пробовал…
— А я опять была в пароходстве, — сказала она, — встретила одного дяденьку. Он тоже помнит отца. А вот ничего о нем не знает.
— И я спрашивал у своих, — молвил Саша. И тут же немного приврал: — Его многие помнят, но на фронте тоже с ним не встречались. Я еще хочу зайти на «Крупскую», может, там кто воевал вместе с ним. Там много бывших фронтовиков.
— Спасибо, — Иришка повернулась к затону и спросила: — Это ваш пароход?
— Наш.
— А я уж думала, что не застану вас, уплыли.
— Кончаем зачистку. На днях комиссия будет принимать наш пароход, а там ту-ту!
— Далеко?
— Рейс еще не намечен.
— А у меня есть два билета в кино, на фильм «Свинарка и пастух». Ты не смотрел?
— Нет, но ребята видели, говорят, хорошая картина…
— Пойдем.
— Ага.
— А я еще вчера купила билеты и хотела к тебе прийти, но не смогла вырваться из дому, — вздохнула Иришка.
Она снова отвернулась — глядела на пароход. А Саше показалось, что, отворачиваясь, она прятала глаза, в которых блеснули слезы. Но когда она повернулась, Саша увидел, что глаза ее были спокойны, а на лице снова появилась улыбка.
— А сегодня иду, — говорила она, — и думаю: «Не сказала ему, не предупредила… Приду и не застану. Ушел с товарищами в клуб или там еще куда-нибудь, может, та же на танцы…»
— Я не умею танцевать.
— Не умеешь? — обрадованно спросила Иришка. — А я умею! Меня папа научил. У нас был патефон. Новенький, и почему-то пахло от него конфетами. И пластинок было много. Песни, сказки. Мы с папой часто покупали пластинки. И даже соревновались, кто купит лучшую. И танцевальная музыка у нас была разная: вальсы, танго, фокстроты, румба… Вот папа и учил меня. Возьмет вот так, — Иришка вытянула одну руку в сторону, другую округло согнула перед собой, словно обняла кого-то в танце, — и говорит: «Танцевать надо всегда от печки» — танцуем. А почему от печки, Саша?
