Владислав Крапивин - Бабочка на штанге
Луна погасла, и сразу же взлетело из-за туманного горизонта солнце.
«Феб златокудрый закинул свой щит златокованый за море…» Только сейчас — наоборот: не закинул, а вскинул над морем. «И растекалась на мраморе вешним румянцем заря…»
Розоватые лучи и правда растекались по белым колоннам, стенам и ступеням старинного города. По таким же белым одеждам жителей, которых становилось все больше. И на Марко оказалось что-то белое, лёгонькое. Кажется, называется «туника». Она пахла, как мамины прохладные простыни. И юбка Девочки — коротенькая, с широкой лямкой через красновато-коричневое плечо — сверкала снежным блеском.
А волосы Девочки и правда оказались золотисто-рыжими. А глаза, глядевшие сквозь прядки, голубыми. А лицо… нет опять непонятно, какое. То мелькнут яркие губы, то смуглые щеки, то ухо с бирюзовой горошиной-серёжкой.
Девочка взяла Марко за руку тоненькими тёплыми пальцами. Бок о бок они пошли посреди широкой, обставленной статуями улицы. Прохожие смотрели с понимающими улыбками: «Вот Девочка вернулась и привела с собой друга…»
По ступеням широкого амфитеатра сбежала на площадь толпа мальчишек и девчонок. Маленьких и больших — всяких. Вместе с ними двигался, подлетая над головами, большущий белый змей очень сложного вида. Его вели на шнурах-поводках. Он казался громадным, как храм.
— Идём! — сказала Девочка. Сейчас будет запуск! В честь богини Афродиты!
И они сразу оказались на склонах каменистого холма. Возможно, это был Фонарный холм, только в давние времена. Среди камней росла знакомая жёлтая сурепка. А ещё — кусты сероватой пахучей полыни. Вокруг холма синело громадное море, на склонах громоздился мраморный город. Ветер дышал солью, йодом и тёплыми травами. На змее нетерпеливо стрекотали десятки пергаментных трещоток. Он, готовясь к полёту, держался метрах в пяти над ребятами. А ребят было человек сто, не меньше.
Мальчики заводят на гореВечные мальчишеские игры…
— вспомнил Марко.
А почему только мальчики? Девочек вон сколько…
Девочки заводят на гореВечные девчоночие игры…
Не очень складно, зато справедливо. А ещё справедливее, чтобы все вместе:
Мальчики и девочки скорейМанят змей в свои ребячьи игры.Средь травы, в полынном серебреБлещут солнцем маленькие икры…
Бронзовые икры, локти, спины и плечи в самом деле отражали «щит златокудрого Феба». Многие из мальчишек были полуголые, только в белых тряпицах на бёдрах. Тощие и смуглые, как Икира.
Марко подумал про Икиру, и тот сразу появился рядом. На плече его белел приклеенный пластырем ватный тампон. Это ударило по Марко резким толчком страха. Но Икира был резв и беззаботен. Радостно блеснул фиолетовыми глазами:
— Ура, я успел!
Но тут же огорчился:
— Нет, не успел. Не за что ухватиться…
Дело в том, что ведущие к змею шнуры были схвачены-перехвачены сотнями ребячьих пальцев. Вплотную. Нет места, чтобы кому-то ухватится ещё. А ведь Икире так хотелось подержаться за нить чудесного змея, ощутить его трепет, вобрать его волшебную силу…
— Подождите, — сказала Девочка. И стала быстро пробираться к ближнему шнуру. На неё оглядывались недовольно, однако, не спорили. Видимо, здесь не любили ссор. Девочка что-то проговорила на незнакомом языке. После её слов ребята начинали улыбаться, раздвигались. Между сомкнутыми пальцами двух мальчиков Девочка пропустила конец своей скакалки. Затянула узелок. Отступила, вытягивая шнур-прыгалку за собой. Дала свободный конец Икире.
— Держи крепко…
— Да! — просиял он.
Змей, сияя белизной и стрекоча, стал быстро уходить в синеву древнего неба. Шнур в пальцах Икиры натянулся и начал скользить, делаясь всё длиннее.
А Марко вдруг понял, что сон сейчас кончится. Он хотел ухватить Девочку за руку, но всё стало таять, угасать…
Марко проснулся без печали. Ни о чём не жалея. Полежал, не открывая глаз и улыбаясь. Сквозь опущенные веки просачивалось утро. Он подумал, что надо посмотреть: вдруг ножка малютки Прыгалки выросла хотя бы чуть-чуть. После такого сна всё возможно!
Он придвинул к лицу сжатые пальцы и… понял, что ножки в кулаке нет.
Её не было нигде. Ни на подушке, ни в складках скомканной простыни. И под подушкой не было. И под лежаком… И во всей хижине её не было — ни на полу, ни на фанере с мозаикой, ни под ней… Ни на подоконнике, ни внутри тумбочки, ни на полке с книжками… Ну что она, растаяла, как льдинка?
Тоска и страх вернулись к Марко. То, что случилось, было не просто потерей. Это было предсказанием беды… Может быть, не стоило отдавать Кранцу джольчик?
Марко — встрёпанный, в одних плавках — выскочил на двор, обошёл вокруг хижину. Словно ножка Прыгалки могла сама собой ускакать наружу и затеряться в лебеде и сурепке. Коварно проросшие среди мирной травы «тараскины слезы» цапнули его за ногу. В другом случае Марко завизжал бы и запрыгал, как на сковородке. А сейчас только стиснул зубы: «Так тебе и надо…»
Он вернулся в хижину, сел на постели, упёрся локтями в колени, ладонями обхватил щеки…
Ну почему всё так получается?.. Может быть, он в чем-то виноват?
Марко услышал, как вошла Женя. Но не поднял лица. Ожог на ноге горел так, что выжимал слезы. Да ожог ли?
— Маричек, ты чего такой? Сидишь голый, взъерошенный?
У Марко толкнулась догадка!
— Женька, это ты спрятала ножку?
— Какую ножку?
— Прыгалкину ногу! Её нет нигде… Я подумал: вдруг ты подобрала на полу и положила куда-то…
— Маричек, я… нет. Зачем бы я… А ты везде хорошо посмотрел?
Марко снова обмяк. Подумал с растущим раздражением: «Сейчас будет вздыхать, и советовать: посмотри снова, как следует, во всех углах…»
Женя сказала:
— Может быть, ночью ты поиграл, а потом спрятал в укромное место и забыл… А?
— Как поиграл? Чего ты городишь! Я спал…
— Не сердись. Поиграл и не помнишь теперь… Ведь кто-то же отпечатал на пластилине следы…
— Какие следы?! — Марко рванулся к мозаике.
Пластилиновый узор пересекала цепочка следов. От крохотных босых ступней. Чёткие такие оттиски, различим каждый пальчик…
Марко с минуту смотрел молча. Пробормотал:
— Может, ребята вечером баловались, а я не заметил?
Не мог он этого не заметить. Да и не решились бы Топка, Пиксель и Кранец на такое дело… Но должно же быть какое-то объяснение!
Женя взяла его за плечи, спиной прислонила к себе.
— Маричек, это не ребята. Где они взяли бы вторую ножку?
— К… какую вторую? — Он с испугом оглянулся на сестру.
— Ты посмотри… — очень осторожно проговорила она. — Ведь от Прыгалки оставалась лишь левая ножка. А тут следы от двух — от левой и правой…
Марко стремительно нагнулся над пластилиновым узором. Правда! Отпечатки двух ступней! От каждой — с полдесятка. Они тянулись так, будто девочка-малютка бегом пересекла пластилиновую площадку из угла в угол…
— Маричек… — шепнула Женя, и воздух от её губ шевельнул его волосы на темени. — Девочка убежала…
Марко медленно выпрямился. Зачем-то тронул пальцем пластилиновый узор. Оказалось, что пластилин, который все эти дни упрямо не желал твердеть, сейчас застыл, как бетон.
— Убежала она… — повторила Женя. — Ожила, пока ты спал, и решила вернуться в свой город…
Пространство качнулось, белый город у подножья холма обступил Марко. Город с сотнями беззаботных девчонок и мальчишек, со стрекочущим змеем над склоном холма. С девочкой, у которой золотые волосы и почти неразличимое, но очень славное лицо. И тёплые тонкие пальцы… Девочка нагнулась рядом с Марко, провела пальцами по ожогу на ноге, и едкая боль сгладилась, почти пропала…
Женя снова прислонила его спиной к себе. Это была самая лучшая на свете сестра. Марко прижал к щеке её веснушчатые пальцы…
— Жень… но ведь никто не поверит…
Все поверили.
И ребята, и Пек, и Володя. И даже директор Юрий Юрьевич Гнездо не стал возражать. Только покачал седой головой и сказал:
— Сей древний мир полон тайн и легенд. Будет одной больше…
Лишь Славка (то есть известная своим характером Мирослава Тотойко) дёрнула плечами, на которых топорщились пышные рукавчики:
— Наверно, вы придумали это, чтобы Пеку интереснее писалась его повесть.
— Если бы и так, — отозвался Пек, — это была бы не самая плохая выдумка. Но история с Прыгалкой — правда. Свидетельство тому — окаменевший пластилин.
Да, пластилин и в самом деле окаменел. Похоже, что на веки вечные. Марко приделал к деревянной рамке проволочные дужки и повесил мозаику над топчаном. Будто картину. Когда вечерние лучи косо влетали в комнату, следы на узоре делались удивительно чёткими…
