Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
— Любо, братцы, любо… — ахнули хором сидящие у костра, и я видел обнявшиеся руки и вдохновенно-отстранённые лица…
— А жена поплачет — выйдет за другого,За мово товарища — забудет про меня…Жалко только волюшкиВо широком полюшке,
Жалко сабли вострой — да буланого коня… — уже как-то запредельно звенел весенним громом голос Кристины, и ему откликались остальные:
— Любо, братцы, любо…— Кудри мои русые,очи мои светлыеТравами, бурьяном, да полынью зарастут!Кости мои белые,Сердце моё смелоеКоршуны да вороны по степи разнесут…— Любо, братцы, любо…
— Эй-й — любо-о-о!.. — последней отчаянной струной лопнул в наступившей тишине голос Кристины, и она почти упала рядом с Севером, который обнял её и, притянув к себе, постарался словно бы укрыть со всех сторон…
А мне вдруг вспомнился палаш, упавший поперёк тропы передо мною… Но уже в следующий миг я увидел, как Танюшка, чуть приподнявшись с места, ищет меня взглядом.
И я вышел из темноты — к ней.
Игорь БасаргинНе строй у дороги себе избы:Любовь из дома уйдёт.И сам не минуешь горькой судьбы,Шагая за поворот.
Идёшь ли ты сам, силком ли ведут —Дороге разницы нет!И тысячи ног сейчас же затрутВ пыли оставшийся след.
Дорога тебя научит беречьПожатье дружеских рук:На каждую из подаренных встречПридётся сотня разлук.
Научит ценить лесного костраУбогий ночной приют…Она не бывает к людям добра,Как в песнях про то поют.
Белёсая пыль покрыла висок,Метель за спиной кружит.А горизонт всё так же далёк,Далёк и недостижим.
И сердце порой сжимает тоскаПод тихий голос певца…Вот так и поймёшь, что жизнь коротка,Но нет дороге конца.
Следы прошедших по ней вчераОна окутала тьмой…Она лишь тогда бывает добра,Когда нас ведёт домой.
* * *Скелеты лежали в одном и том же положении — как "указатель Флинта" из "Острова сокровищ", протянув вскинутые над головой руки в море. Их было не меньше десятка, но лёгкий ветерок доносил отвратительный запах гниения — с левого края лежало уже здорово разложившееся, но ещё целое тело. Неясно — чьё. Нам не очень хотелось подходить.
Тезис, Франсуа и я стояли чуть выше скального выступа, "украшенного" скелетами, и разглядывали высящийся в полукилометре от берега остров.
Он напоминал крепость с башней, только всё это было естественным. Светло-жёлтое полукольцо пляжа, естественный вал, естественная скала-башня… Даже отсюда было видно, как на "валу" ходят люди, а на "башне" развевается знамя.
По проливу в сторону берега двигалась лодка. С неё нас не видели — мы вышли из-за поворота тропинки и двигались на фоне скалы. Остальные ребята наших отрядов вообще были за километр отсюда в удобной рощице.
— А что если попробовать взять языка? — предложил Тезис. — Сколько их в лодке?
— Вроде бы трое, — вгляделся Франсуа. — Справимся… Ты как, Олег?
Я молча поднял руку в знак согласия…
…Когда мы добрались до кустов, росших на границе пляжа, лодка уже подгребала вплотную. Это была если и самоделка, то очень умелая. Двое — они сидели спинами к нам, видны были только голые плечи, чёрные от загара и торчащие во все стороны вихры, у одного светло-русые, у другого тёмные — гребли. Третий — в коже — устроился на корме, положив на высоко поднятое колено арбалет. Неловко положив — случайно выстрелит, и кто-нибудь из его друзей словит болт в лоб…
Я тихо вздохнул. Мне было так себе — гадко, если честно. Трое, минус два — останется один, и того мы будем допрашивать, а потом — всё ясно… Вот б…ство, вечная проблема: "носители Зла" внешне и каждый по отдельности могут быть вполне нормальными людьми, даже симпатичными…
Просто ненавидеть "их". Куда труднее — конкретно "его".
В то же время я знал, что не замешкаюсь и не дрогну, убивая. И это тоже было мерзко.
Лодка вошла в полосу невысокого прибоя. Гребцы перестали работать вёслами и неловко вывалились через борта в воду.
— Так, — сказал Тезис.
Они двигались неловко, потому что на левой ноге, выше щиколотки, и у того и у другого сидела деревянная колодка, из-за которой приходилось подволакивать ногу и вообще — ступать как-то боком, еле-еле. Напрягаясь, мальчишки вытащили лодку на берег, и только тогда тот, с арбалетом, соскочил на песок, придерживая шпагу. Бросил закованным две больших сумки и махнул рукой по берегу, что-то сказав по-итальянски. Они побрели в разные стороны, а арбалетчик уселся на носу лодки и, отложив оружие, достал откуда-то со дна какую-то еду, начал со вкусом лопать. Нас разделяло метров десять — мало, но вполне достаточно, чтобы он успел схватить оружие и выстрелить. И слишком, пожалуй, много, чтобы я сумел точно попасть ножом…
Двое… рабов (мне понадобилось усилие, чтобы даже мысленно назвать мальчишек этим древним словом) занимались тем, что драли мидии с прибрежных камней, собирая их в кожаные мешки. Когда темноволосый свернул было за скалу, надсмотрщик, лениво подняв арбалет, выстрелил в ту сторону — стрела свистнула над плечом парнишки, и он съёжился, подавшись назад.
А Тезис бросился вперёд. Сразу же, с остервенелым лицом. Я видел, как надсмотрщик схватился за арбалет, бросил его, выдернул шпагу… Ни о каком поединке тут не могло быть и речи. Пока Тезис рубился с ним, я, подскочив сбоку, подсёк ему левую ногу. Раненый невольно взмахнул руками; Франсуа размашистым, свирепым ударом сабли снёс ему правую руку над локтем, а через секунду Тезис, пинком в грудь повалив искалеченного надсмотрщика, приколол его к песку яростным отвесным ударом. И, вырвав клинок из судорожно содрогающегося тела, следующим взмахом отсёк ещё живому парню голову.
С разных концов пляжа, выпрямившись, на нас изумлённо смотрели рабы.
Нет. Теперь — свободные.
* * *Хорошо, что с нами не было девчонок — выслушав Збышека и Светана, они бы начали требовать немедленного штурма. Ну, если честно, я и сам с трудом удерживался от такого шага.
Пятнадцатилетний варшавянин Збышек пробыл в рабстве всего два месяца, но за это время его довели до чудовищного состояния. Сейчас он находился в самом обычном невменяемом состоянии — плакал навзрыд, трясся, не воспринимал обращённых к нему вопросов и не мог остановиться, несмотря на то, что Богуш не отходил от соотечественника. Черногорец Светан был младше на год, в рабстве находился больше года, но сохранил трезвый рассудок, ненависть к "хозяевам" и даже определённое достоинство. Вот именно из-за этого достоинства ему и доставалось — вся спина у мальчишки была покрыта следами палки, свежими и старыми. Я не мог отвести от них глаз, хотя понимал, что это невежливо. Сидел и думал, что стал бы делать, ударь кто-нибудь меня палкой, как собаку.
Ничего не придумывалось. Я просто не мог себе этого представить.
Пока наши сшибали с освобождённых ребят колодки, заклиненные разбухшими затычками, Светан отвечал на наши вопросы.
У Нории Пирелли сейчас осталось восемнадцать бойцов — считая его самого. Плюс одиннадцать "его" девчонок. Рабов на острове сорок шесть… теперь сорок четыре, а будет ещё меньше, потому что за побег каждого троих скармливают акулам, которые приважены к северной оконечности острова. Остальных выводят смотреть… Если кого-то ловят при побеге — его варят в кипящем ручье, такой есть в пещерах. Варят по частым — начиная от ступней.
Слушать не очень хотелось. Но мы слушали. Светан говорил, говорил… Много. Больше, чем нам хотелось бы слышать. Я бы не поверил в то, что он рассказывал, если бы не видел, как быстро и равнодушно выстрелил надсмотрщик в Светана из арбалета.
Он всё ещё говорил, когда я увидел, что меня манит Андрюшка Альхимович. Поднявшись, я отошёл за ним к тому месту, откуда был виден остров.
— Послушай, тихо сказал он, — я, кажется, знаю, что можно сделать.
— Я тоже, — ожесточённо подтвердил я. — Взять это логово и прикончить их всех до единого… Знаешь? — спохватился я. — В смысле?!
— Я готов поклясться, что смогу подняться вон по той скале, — палец Андрея обрисовал в воздухе контур скалы-башни, обрывавшейся прямо в море. — Из башни можно контролировать весь остров… Ты же знаешь, я хороший альпинист. Думаю, найдётся ещё десяток таких же… идиотов. Когда мы захватим башню, вы сможете высадиться на остров — мы никого не выпустим из пещер. А уж там… — он сделал резкое движение рукой, словно рубил сплеча.
