Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Верещагин Олег Николаевич

Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Мы будем помнить

Путь в архипелаге…

Авторское признание

Эту рукопись читало уже немало людей. Удивительна была их реакция на неё — столь же разнообразная, как и сами читавшие.

«Опять ты расизм пропагандируешь…» — кривились одни.

«Ну ты молодец, это прямо сага!» — трясли мне руку другие.

«Ну и зачем ты это написал?» — удивлялись третьи.

«Что, нравится описывать, как малолетки трахаются?» — подмигивали четвёртые.

«Учебник по фехтованию и выживанию», — пожимали плечами пятые.

«Неплохой сборник бардовской песни», — сухо замечали шестые.

«Спасибо, это о нашем детстве», — довольно сентиментально благодарили седьмые.

«Сплошной плагиат», — даже определили некоторые.

В ответ на все эти реплики я только морщился. Иногда открыто, чаще — «про себя». Не было ничего удивительного в том, что каждый читавший книгу нашёл в ней что-то своё. Просто я — Я, автор — не писал роман ни об одной из этих вещей.

А собственно, о чём я его писал?

Ближе всех к истине были «седьмые». Я просто писал о друзьях своего детства, о наших играх, надеждах, снах, фантазиях, ссорах и мечтах, о нашей дружбе и о том, как больно рвалась она временами…

И всё-таки книга выходила не только об этом.

Это был, конечно, Барри с его «островом Никогда-Никогда» и Потерянными Мальчиками. И, конечно, Толкиен — «отдых в пути миновал, пройден последний привал… путь бесконечен и прост — вдаль, на сияние звёзд!» И несомненно Лукьяненко со всеми Сорока Островами. И разом все авторы «географических романов», которые я так любил в детстве. И Крапивин — тут я ничего и объяснять не стану. И ещё сотни прочитанных мной книг — вплоть до михалковского «Праздника непослушания» — да-да! Так что это наверняка плагиат. Или пастиш.

Или?..

Я не собирался — и не собираюсь — получать за эту рукопись какие-то дивиденды. Её не напечатают по множеству причин. Но я всё-таки прошу прощения у авторов тех многочисленных стихов, которые я навставлял в текст, не указывая, кто их сложил, а то и впрямую приписывая другим людям — реально существующим или выдуманным.

Может быть, кто-то в книге узнает себя. Свои мысли и желания. Свои надежды и свою веру. Я же только могу сказать, что, когда мне плохо или мне хочется отступить перед чем-то — в душу мне каждый раз заглядывают глаза того мальчишки, которым я был. Он выступает из какой-то мглы, похлопывая по штанине длинным прутиком и смотрит, а следом выходят другие. Молча. Они не осуждают меня. Они просто смотрят. И я нахожу в себе силы жить дальше…

…Если вы дочитаете книгу до конца, то поймёте, что я писал её ради последней сцены.

И это правда. Или, по крайней мере, её основная часть.

Счастливого пути. Hoott vejkki. Счастливого пути.

-*-*-*-

Отдых в пути миновал.

Пройден последний привал.

Кончены долгие споры.

Путь бесконечен и прост:

Вдаль — на сияние звёзд!

Вдаль — через реки и горы!

Вы же, кого я любил,

Знайте: я вас не забыл,

Вашими жив именами!

Пусть не оставлю следа —

Истинна наша звезда —

Та, что сияет над нами!

Только эхо в горах

Как прежде, поёт

Голосами друзей-мальчишек…

Голоса их всё тише…

Время не ждёт.

Я посвящаю эту книгу моим друзьям —

тем, кто своей жизнью опроверг слова

«Игра важнее тех, кто в неё играет»,

доказав, что все игры на свете делаются

ЛЮДЬМИ

РАССКАЗ 1

Чужая земля

Это было, это было

в той стране,

О которой не загрезишь

и во сне…

… - Продавец и спрашивает: «Мужик, а кто там у тебя сидит-то?!» «Не знаю я. Но сыр любит — офигеть!»

Танька рассмеялась, но тут же ойкнула и запрыгала на одной ноге:

— Ой, я, кажется, на что-то наступила…

— Не на бутылку? — забеспокоился я. — Погоди, сейчас… вот сюда давай.

Я подставил ей руку и помог допрыгать до пенька, бросив в траву свои туфли и её кроссовки. Танюшка прыгала и жалобным повизгиваньем обозначала свои невыносимые страдания, но я всерьёз беспокоился — мало ли, что валяется тут в траве? С тех пор, как нашу речку почистили, на её берегу повадились устраивать пикники — в меру своего понимания, то есть: бухали, закусывали и били бутылки о деревья, а иногда — друг другу о головы.

Если Танюшка распорола себе ногу, то в следующий раз колоть головы об их бутылки буду я. Можно и наоборот. Бутылки о головы.

Я усадил её на пенёк и взял в руки левую ступню девчонки — холодную и мокрую от росы. Танюшка сопела мне куда-то в район правого виска, это было щекотно и невероятно здорово. Я задержал ногу девчонки, хотя уже отчётливо видел, что на нежной коже ничего нет — скорее всего, просто наступила на сучок. Сердце у меня постукивало где-то в горле, и я уже почти решился её поцеловать (не ногу, а саму Таньку). А то что же это такое, мы знакомы уже год и ещё…

— А ты, Олег, фетишист, — сообщила Танька мне в ухо. — Ногу-то отпусти, раз там ничего нет.

— Да ну тебя, — сердито отстранился я. — Я думал, ты правда порезалась или ногу проколола.

— Я тоже думала… Кроссовки дай. И носки.

Я нашарил в чёрной траве нашу обувку, передал Таньке кроссовки и присел рядом на пенёк. Но обуваться мы не стали — просто сидели и смотрели на редкие огни за булькающей и шипящей на плотине рекой. На этой плотине хорошо стоять, кидая в белёсую от пены воду камешки. Многим кажется, что вода там пахнет затхлостью, а мне нравится этот запах…

— Сколько времени? — спохватилась Танька. Я посветил зажигалкой на свою «Ракету». — Двенадцатый час?! Ой ёлочки зелёненькие! Я же должна на сахарный к папке ехать. Последний автобус через пятнадцать минут!

Она лихорадочно обувалась. Это был серьёзный облом, у меня, словно молоко, оставленное в тепле, скисло настроение.

— Я с тобой поеду, — вызвался я.

— А обратно пешком? — поинтересовалась она. — Автобус-то последний… Нет уж, ты пойдёшь домой и ляжешь спать — приятных сновидений.

— Ну хоть до ручья провожу, — буркнул я, обуваясь. Танюшка независимо хмыкнула, но возражать не стала. — Завтра увидимся?

— Завтра будет завтра, знаешь такой мультик? — вопросом ответила она. — Ладно, пошли.