Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
Я молча улыбнулся и сделал жест римской арены.
Пальцы вниз.
Сергей Есенин…Дорогие мои… Хор-рошие…Что случилось? Что случилось? Что случилось?Кто так страшно визжит и хохочетВ придорожную грязь и сырость?Кто хихикает там исподтишка,Злобно отплёвываясь от солнца?…Ах, это осень!Это осень вытряхивает из мешкаЧеканенные сентябрём червонцы.Да! Погиб я!Приходит час…Мозг, как воск, каплет глухо, глухо……Это она!Это она подкупила вас,Злая, подлая и оборванная старуха.Это она, она, она,Разметав свои волосы зарёю зыбкой,Хочет, чтобы сгибла родная странаПод её невесёлой, холодной улыбкой……Боже мой!Неужели пришла пора?!Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?А казалось… казалось ещё вчера…Дорогие мои… дорогие… хор-рошие……Саня ушёл ночью. Под утро — Андрей.А утром — ещё до того, как собрались мы с Танюшкой — исчезли Сергей и Ленка.Игорь БасаргинМы своих хороним близких. Помяну. Рукою голойГоды, дни и месяца Со свечи сниму нагар.Расставляют обелиски Кто-то был обидно молод…На пустеющих сердцах. Кто-то был завидно стар…А другой живёт и ныне…Только тропки разошлись.Только друга нет в помине.Это — тоже обелиск.
* * *Мы снова шли навстречу весне… или, может, это она двигалась навстречу нам… Вот только на этот раз мы с Танюшкой были только вдвоём.
Мы оба были хорошие ходоки и легко одолевали здешними горными лесами по тридцать-сорок километров в день. Мы не разговаривали об этом, но как-то само собой получалось, что мы идём на Скалу. Дальше не я, ни Танюшка не заглядывали.
Она ни слова мне не говорила насчёт произошедшего. Во мне же продолжала жить обида.
Нет, не так. Это была не обида, а… Не знаю, как сказать. Я просто упёрся… чёрт, чёрт, чёрт, не знаю! Я был рад, что мы ушли — и ненавидел себя за это. Я злился на ребят — и на себя. я вспоминал Сергея — и готов был биться головой о стену, но через секунду бросал взгляд на Таньку — и радовался, что мы одни. Я думал о наших клятвах, и эти мысли заставляли меня думать о другом — о том, что я вывалял в пыли свою честь… но и эти мысли сменялись воспоминаниями о том, как от меня в глаза отказались те, кого я считал друзьями.
Не знаю, что ощущала Танюшка. А я в конце концов просто плюнул на произошедшее и решил жить окружающей нас весной.
Дважды мы встречали ребят из местных, но расходились с ними без особых разговоров, хотя они охотно делились с нами продуктами, предоставляли место для ночёвки и оба раза предлагали остаться навсегда. Люди были нужны везде, ребята — хорошие… но мы, по-прежнему не сговариваясь, продолжали свой путь на юг.
* * *— Гвадалквивир, — Танюшка глубоко вздохнула всей грудью. — Осталось километров триста.
Пятого мая мы стояли на правобережье знаменитой реки, глядя, как ровный тёплый ветер раскачивает волны лавровых и апельсиновых рощ на холмах.
— Ночной зефир
Струит эфир,
Журчит, бежит
Гвадалквивир, так, кажется? — задумчиво спросил я, держа обе руки на рукояти палаша. Я был голый по пояс, летняя куртка — обмотана вокруг бёдер, вещмешок тоже переместил на ремень, чтобы не натирал плечи лямками, а к нему ещё вдобавок подвязал сапоги. Танюшка тоже шагала босиком и голая по пояс. — Ну и как дальше? Вплавь тут едва ли можно, река-то, кажется, бурная…
— Бурная, — подтвердила Танюшка. — И широкая.
— А я — знаешь? — хотел этим летом обратно в Россию вернуться. На Ергень, — признался я. — Ладно, пошли, посмотрим, что там, как и где.
— Подожди! — Танюшка схватила меня за руку. — Стой, смотри!
Внизу — примерно в полукилометре от нас — на берегу из лавровой рощи галопом, закинув к спинам короны роскошных рогов, выскочило оленье стадо — не меньше тридцати голов огромных оленей, которые тут на каждом шагу, в нашем мире давно уже ископаемые. Вихрем олени пронеслись вдоль берега. Но не это привлекло внимание Танюшки. Следом за оленями, легко ломая деревья, показалась огромная, внешне медлительная рыже-чёрная туша. На длинной сильной шее сидела кирпичеобразная голова с круглыми ушами и вытянутыми вперёд массивными челюстями. Тварюга имела вид странного клина: невероятно массивный перёд на длинных мощных лапах и узкий, хиленький даже какой-то, зад — на кривых коротеньких.
Холка этого животного была на высоте около трёх метров.
Я прикрыл рот. Только сейчас заметил, что он у меня опять сам собой открылся. Второй раз в жизни… В этом мире я уже видел пещерного медведя и тигрольва — хищников, давным-давно вымерших на той Земле. Но это… Стоп, я где-то читал про такого… или видел картинки… Существо было настолько странным, что я не ощущал страха, хотя бояться, кажется, стоило. Переваливаясь с боку на бок и временами переходя на смешной галоп, гигант преследовал оленей с вялой целеустремлённостью.
— Эндрюсархус! — вырвалось у меня. Танюшка повернулась ко мне. — Первобытная гиена!
— Похож, — согласилась девчонка. — Он так с голоду сдохнет, олени-то вон уже где…
— А мы — вот где, — я обратил внимание, что эндрюсархус остановился и неожиданно легко повернул голову в нашу сторону. Можно было легко различить, как задвигался большой чёрный нос. — Та-ня… мотаем-ка отсюда…
Мы побежали, не сговариваясь, вверх по течению, на бегу прислушиваясь. Но, похоже, смешная и страшная махина за нами не погналась. Тем не менее, мы отмахали километра четыре галопом не хуже оленьего и остановились только вылетев на открытый берег, где Гвадалквивир образовывал большую заводь. В тихой воде между кувшинок бродили фламинго. Ещё росли какие-то синие с золотом водные цветы, и Танюшка, ахнув, начала раздеваться, но я удержал её:
— Помнишь пословицу про тихий омут? Кто в нём водится?
— Черти, — вздохнула девчонка. — Ладно… А, может, ты мне достанешь эти цветы? Ты же чертей не боишься…
— Чертей не боюсь, — согласился я, — а вот его — боюсь, и даже очень.
По воде между совершенно пофигистских фламинго скользил костяной гребень метров пяти в длину.
— Местность кишит жизнью, — заметила Танюшка, резво отскакивая от болотистого бережка. — Как всё-таки переправляться будем?
— А стоит ли? — раздался насмешливый голос, говоривший по-английски.
Мы резко обернулись.
В десятке метров за нашими спинами стояли трое мальчишек.
* * *Всё-таки чутьё — великая вещь. И я сразу почуял, что сейчас жди неприятностей. И больших.
К вопросу о дырявом счастье.
Один мальчишка — он стоял в середине — был постарше меня на пару лет, тоже голый по пояс. Его руки лежали на рукоятях двух коротких клинков, а серые глаза смотрели из-под тёмных прядей безжалостно-оценивающе. Двое других выглядели моими ровесниками. Один из них — угрюмый крепыш — качал в руке боевой топор. Его лицо ничего не выражало, белокурые волосы были забраны в длинный пышный "хвост" на макушке. У второго — русоволосого — лицо было нежное (хоть и загорелое), тонкое, большие синие глаза (такие лица я часто встречал на иллюстрациях художника Медведева к книгам моего любимого Крапивина) Но в правой руке (широкий рукав подкатан до локтя), перевитой жгутами мускулов, этот милашка держал длинную тяжёлую шпагу. И именно он высказался первым (в его английской речи прозвучал такой же, как у нас с Танькой, акцент — русский!):
— А грудки у девчонки ничего.
Танюшка вместо того, чтобы вспыхнуть или хотя бы прикрыться ладонями, молча достала корду. Это не смутило никого из троих. Старший — это он окликал нас — спокойно распределил роли:
— Ты, Рауль, в рот, я спереди, ты, Валер, в зад, а пацан пусть посмотрит пока. Потом посмотрим…
Слова о том, что я хочу разойтись мирно, замерли у меня на губах. Вместо слов я извлёк палаш. Лицо старшего стало удовлетворённым, он тряхнул тёмной гривой и приказал:
— Уберите его… Не убивайте, пусть всё-таки посмотрит, как мы будем развлекаться, а потом мы и с ним повеселимся, как он того заслуживает.
Я быстро оглянулся на Танюшку — её некуда было оттеснить, да она и не собиралась особо "оттесняться". Она улыбалась, и корда описала вокруг её ладони три круга, быстрых и свистящих, как лопасти вентилятора. В руках у черноволосого оказались две ландскетты, и он пошёл к Танюшке. Ко мне приближался, держа топор перед собой боевым хватом, белобрысый Рауль. Валерка со своей шпагой держался чуть в стороне.
— Не думаю, что это честно, — услышал я голос Таньки и, прежде чем хоть кто-то успел среагировать, упруго щёлкнула аркебуза. Рауль успел только извернуться всем телом, и пуля, летевшая ему в затылок, раздробила левую лопатку — он с криком выпустил своё оружие.
