Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
Караван идет, пусть собаки лают — мне плевать на них! Плевать на них!
Сканеры читают мой код-штрих и пишут — псих… Плевать на них!
Нет выхода и пути обратно, битва, где я все поставил на кон,
Это не исповедь и не молитва, это моя immigrant song! [61]
Вот так и состоялось мое первое знакомство с русской музыкой.
Когда мы ввалились в приемную травматологии, тетка на ресепшене сначала не хотела нас пускать: типа, сначала надо было позвонить. Но Маша ухватила меня за шиворот и ткнула физиономией прямо в окошко. Тетка сморщила губы гузкой, но отсканировала-таки мою страховую карту.
— Проходите к синим креслам и ждите.
И мы стали ждать.
Вечер воскресенья оказался урожайным на бытовые травмы и прочие острые состояния, но вокруг нас с Машей синие кресла оставались стабильно пустыми. Думаю, выглядели мы оба примерно как жертвы цунами, откопанные из-под завалов собакой-спасателем. Мне, впрочем, было абсолютно пофиг. Все силы уходили на то, чтобы усидеть в кресле и удержать ускользающее сознание.
К тому времени Машин музыкальный репертуар иссяк, да, боюсь, нас бы тут же вышвырнула охрана, попытайся она что-то исполнить. Так что Мария развлекала меня разговорами о том, как с детства моталась с мамой — сначала по разным мужикам, а потом еще и по разным странам; о том, как мечтает доучиться и иметь свой угол, хотя бы в общаге — где никто не орет, не дерется и не вышвыривает среди ночи за порог; о том, как боится возвращения в Россию, где ее никто не ждет, даже родная мать.
А потом из кабинета вышел врач и назвал мое имя: «Ноа Крау». Маша сначала и не поняла, что это я, — она ведь слышала от меня только фамилию Планицер. И мне самому вдруг стало ясно, как мало между Крау и Планицером общего. Два совершенно разных человека. Вопрос только в том, кем же на самом деле хочу быть я.
10
В ту ночь я увидел во сне маму — впервые после ее смерти.
Быть может, дело было в том, что спал я на больничной койке, вдыхая запах стерильной чистоты и дезинфекции, которые окружали ее в последние месяцы жизни. А может, она навестила меня просто потому, что я часто думал о ней. Но она пришла — согретая летом, в любимом цветастом сарафане до пола и широкополой шляпе от солнца. В загорелых руках — букет, завернутый в зеленую бумагу. Не знаю, как называются эти цветы — с длинными тонкими стеблями почти без листьев и мелкими, ярко-синими лепестками.
Мама, улыбаясь, протянула мне их и сказала:
— Это для Ашам. На рождение ребенка. Передай ей, пожалуйста, от меня. А пока поставь в воду, чтобы не завяли.
Я удивился, потому что не знал никакой Ашам. Подумал, это какая-то мамина знакомая с ближневосточными корнями, и пошел искать вазу. А когда вернулся в сад, то увидел, что перед домом — нашим домом на Фанё — сидят на черных стульях рядком все мои вновь обретенные родственники. Отец. Вигго. Лаура. Бабка дементная. Еще какие-то незнакомые люди — наверное, тоже родня. Будто они собрались на торжество или юбилей и готовятся к общей фотосессии. Только один стул оставался пустым.
И вот я смотрю на него и думаю: это для меня? Для мамы? Или для этой самой Ашам? А может, для Мартина, который так и не объявился? И вдруг чувствую: за спиной у меня кто-то стоит. На плечо опускается твердая рука, и голос брата спрашивает:
— Ну что, мелкий, кого первым убивать будем?
Хочу обернуться, но не могу. Вообще не могу шевельнуться. Только слышу за спиной мамин смех, звонкий, легкий и радостный. А потом — грохот выстрела.
Я проснулся, чувствуя, как из-под век стекают на виски слезы. Ощутил под собой хрустящую от чистоты простыню, увидел сияющее белизной больничное одеяло, голую белую стену напротив с черным прямоугольником выключенного телеэкрана и перепугался: подумал сперва, что стреляли в меня — и попали. Таким реальным казался сон. Потом вспомнил, конечно, что на самом деле случилось. Дежурный врач оставил меня в больнице на ночь. Компьютерная томография ничего страшного не показала, но он решил, что меня лучше понаблюдать из-за длительной потери сознания.
— Крепкая у тебя черепушка, Медведь, — прокомментировала Маша, сопровождавшая меня на КТ и обратно. — Другой бы брык — и кома, а то и вовсе бы кони двинул. А тебе четыре шва наложили — и как огурчик!
Я поднял руку и осторожно пощупал марлевую нашлепку на лбу под пластырем. Голова больше не болела, только ныла немного, но оно и понятно — на таблетках-то. Интересно, останется шрам?
Врач в травме, глянув на нас с Машей, конечно, поинтересовался, откуда мы такие красивые. Мария наплела довольно правдоподобную историю о том, как мы ехали на великах под дождем и навернулись на скользкой дороге, причем долго и с садистским удовольствием пилила меня за то, что я был без шлема. Дежурный, осмотрев рану, хмыкнул, что вообще-то это больше похоже на удар тупым предметом. Но Маша, не растерявшись, придумала столб, в который я вписался своей непутевой тыквой.
— А с руками у тебя что? — кивнул врач на ее ладони.
— Так об асфальт ободрала.
— Асфальт горячий был? — усмехнулся дотошный мужик.
Маша сжала кулаки, пряча волдыри от ожогов.
— Типа того.
Но настоящая проблема возникла, когда он заявил, что надо и Машины раны обработать, и потребовал карточку ее медицинской страховки или хотя бы номер. Хорошо, что Мария успела посвятить меня в свои траблы. У меня хватило мозгов сообщить, что она моя сестра (старшая, просто ростом не вышла), и попросить оформить ее лечение на мой СПР [62]. То ли врач попался понимающий, то ли просто хотел побыстрей от нас отделаться и пойти домой, но через несколько минут Машиными руками занялась медсестра. А вот остаться со мной в больнице на ночь «родственнице», к сожалению, не разрешили.
— Завтра приходите, — отмахнулся от нее дежурный. — Если за ночь состояние не ухудшится, мы его утром выпишем. Тогда и заберете.
Теперь я переживал, как и где Маша провела эту ночь. Может, снова залезла в бункер? Вроде мой спальник она забрала с собой. Я огляделся по сторонам в поисках мобильника. Перекатился на бок и пошарил в тумбочке. Голова тут же закружилась, зарябило в глазах.
— Доброе
