Мариша Пессл - Ночное кино
Продвигались мы медленно. Болото воняло гнилью – видимо, амбре источали водоросли, и чем дальше мы углублялись в топь, тем они становились гуще. Чтобы одолеть лишний дюйм этой жижи, этого душного коридора меж желтых камышей, весла приходилось вгонять вертикально.
Я глянул на запястье. Пять уже миновало. Меньше часа до заката. В это время мы планировали уже оказаться в «Гребне».
Нора вдруг ахнула, прихлопнула рот ладонью и ткнула пальцем влево.
На камышинке висела выцветшая красная бечевка – кончик болтался в воде. Знакомый натюрморт: Марлоу говорила, что такие бечевки и привели Кордову на ритуальную поляну.
– Мы на верном пути, – сказал Хоппер.
Мы налегли на весла, и дно болота внезапно ушло в глубину, а ил истончился. Словно из ниоткуда возникло неверное, но ощутимое течение. Слышался только плеск воды да шорох трав, что склонялись погладить каноэ по бокам.
– Я вижу ограду, – сообщил Хоппер.
Далеко впереди я тоже различил темный абрис ограды, перерезавшей ручей южной границей поместья.
В двенадцати футах от ограды мы свернули к берегу. Ограда походила на укрепления заброшенной тюрьмы: проржавевшая сетка, колючая проволока по верху. Там, где сетку пересекал ручей, она была жестоко изрублена – ровно так, как описывала Марлоу: заскорузлые концы загибались, открывая треугольную дыру в фут шириной.
– Камер не видно? – спросил я.
Нора поводила биноклем и покачала головой.
Я расстегнул рюкзак, вынул люминесцентную лампочку и вылез из каноэ. И тут же разглядел три провода, горизонтально пересекавших изуродованную сетку. Провода обвисли, а на ближайшем железном столбе вырвались из изоляции.
Цоколем лампочки я потыкал в провода. На первых двух – ничего. Но на третьем, нижнем, лампочка вспыхнула оранжевым и перегорела.
Столько лет – а ток все идет. Я шагнул ближе к ручью, проследил, как провод вяло ползет меж разорванных звеньев сетки, перевешивается через ограду и продолжается на другой стороне.
– Он под напряжением, – сообщил я, вернувшись. – Лампочку мне пережег.
– Убийственная система безопасности, – отметил Хоппер. – Извините за каламбур.
– Не смешно, – возразила Нора, неуверенно глянув на меня.
– Мы пролезем, – сказал я. – По одному и лежа.
Был и другой вариант – вплавь, без лодки мы проскочили бы с легкостью, – но температура вот-вот упадет ниже двадцати градусов, и если мы промокнем по шею, это серьезно подорвет наши силы и затруднит систематический обыск поместья. Проплыть под проводом в каноэ – оптимальный выход; главное лежать ниже бортов. Каноэ из стекловолокна, но по внешнему краю алюминиевый кант. Я, конечно, не электрик, но, по-моему, алюминий наэлектризуется, если его коснется провод.
– Хоппер, – сказал я. – Ты первый.
Он спихнул рюкзак к середине каноэ, лег и скрестил руки на груди.
Мы отошли подальше, нацелили нос в брешь. Может, меня в сумерках обманывало зрение, но едва каноэ заскользило вперед, я, честное слово, увидел, как оградная сетка сжалась, принялась извиваться, точно растение, способное чуять движение жертвы.
В двух футах от ограды нас подхватило и снесло сильным течением; каноэ врезалось в брешь боком, и от удара провод свалился ниже.
– Сейчас коснется, – прошептала Нора.
– Металл руками не трогать, – велел я.
Она подняла весло, я взмахнул своим, втиснул нос каноэ в прореху, и драная сетка заскрежетала. Мы вдвинули лодку еще на несколько дюймов, и тут я заметил, что провод опять опускается – мы в капкане. Я ничего не успел предпринять – он стукнулся о борт каноэ. Я сжался в ожидании белой электрической вспышки.
Ничего.
Я сунул весло в воду, удерживая каноэ ровнее. Проплыл еще с фут. Хоппер уже очутился на другой стороне, провод – у Норы перед носом, сетка скребла по бортам.
– Прошел, – сказал я.
Хоппер сел. Нора подтолкнула к нему весло, подползла ближе и свернулась калачиком.
– На случай если меня стукнет, а мне пора умирать: я вас обоих люблю, и мне никогда в жизни не было так прекрасно.
– Тебе еще не очень пора, Бернстайн, – отозвался я.
Мы поволоклись вперед. Тишина, только плещет вода и скрипит сетка, с трудом нас пропуская. Каноэ на что-то наткнулось под водой, провод опустился и коснулся бортов. Я отчетливо услышал, как вокруг негромко фыркнуло электричество, но тут провод опять поднялся, мы пролезли, и настала моя очередь.
Я лег; вокруг бурлила вода.
– Последнее слово будет? – осведомился Хоппер.
– Постарайтесь меня не убить.
Каноэ дернулось, провод стукнулся о борт в считаных дюймах от моего носа. Проскользнул у меня над головой и исчез.
– Проскочили, – шепнул Хоппер.
Я сел, оглянулся – ограда удалялась с замечательной быстротой. Течение стало сильнее, вода разливалась, будто ей не терпелось доставить нас… куда? Однако ограда – не просто ограда. Это была ловушка. Может, Марлоу не по простоте душевной помянула этот тайный ход – может, хотела заронить семя, чтобы ровно здесь мы и попытались войти. Зачем? Прикончить нас электрошоком? Или благополучно заманить в поместье Кордовы, чтобы тут мы и остались навсегда?
* * *Мы гребли, и со всех сторон черным приливом накатывала ночь.
Прежде лес был объят тревожным безмолвием. Теперь же отовсюду доносились шумы. Трещали ветви. Шелестели листья. Содрогались деревья – будто дикое зверье, что днями пряталось, теперь продирало глаза и выползало из нор.
Глаза мои не различали ничего, кроме Нориных сгорбленных плеч и силуэта Хоппера на носу. Я вспомнил, как Оливия Эндикотт описывала свое удушье, и меня кольнул страх. Ровно те же ощущения: я словно ухожу, устраняюсь, утопаю. Сначала я все свалил на адреналин и нервы, но тяжесть наваливалась очень отчетливо, будто я надышался влажным воздухом, и теперь он расползается во мне, связывает руки, подавляет мысли.
Хоппер указал вперед. В конце черного древесного тоннеля блестела открытая вода.
Пруд Грейвз, где утонула Джиневра.
Вскоре мы миновали устье, пристали к берегу и прислушались. Нора отвела от глаз бинокль, кивнула, и мы беззвучно двинулись дальше, свернули вправо, стараясь держаться у самого края, под защитой нависших ветвей.
Далеко слева, на другом берегу, показалась деревянная пристань.
Похоже, заброшенная – в воду уходила кривая деревянная лестница. Каменистая тропинка петляла вверх по крутому холму, постепенно проступавшему в темноте.
Хоппер и Нора встрепенулись.
Тогда и я увидел, что́ надвигается, что́ неспешным темным солнцем вздымается над холмом.
* * *«Гребень».
В лунном свете исполинский особняк на гребне холма полнился такой чернотой, что ночь вокруг посерела. Величием своим он отсылал прямиком в дворянскую Европу, утраченный мир карет и свечей. Заостренные фронтоны копьями пронзали небо. Я разглядел прихотливый портик, колоннаду порт-кошера, три этажа темных окон – и все это пропитано тенями, будто тени и есть тот раствор, что не дает дому развалиться. Если вдуматься, особняк как будто знать не знал о законах физики, о неизбежном разложении и распаде грандиознейших рукотворных сооружений и гордо обещал возвышаться над холмом еще не одно столетие.
От пруда Грейвз к особняку, задыхаясь, взбегала заросшая лужайка. Ни единого шевеления, ничего живого. Похоже, особняк давно заброшен.
Мы отошли к берегу, каноэ приткнулось в грязи, а мы вылезли и вытащили рюкзаки. Вдвоем с Хоппером отнесли лодку повыше, положили меж деревьев, за упавшим бревном, и забросали листьями и ветками. Нора воткнула в землю прутик, чтобы мы потом знали, где искать наш тайник. Затем мы оглядели друг друга. Хоппер как будто оживился, лицо во тьме ожесточилось. У Норы лицо подозрительно пустое. Я ободряюще сжал ее плечо, но она лишь подергала замок на молнии и застегнула куртку под самое горло.
– Не забываем запасной план, – прошептал я. – Если что, встречаемся здесь.
Мы кивнули друг другу и двинулись в путь. Планировали мы так: сначала сходить к дому, проверить, не удастся ли влезть внутрь, а потом искать ритуальную поляну. Шли мы к северу, жались к берегу пруда, а затем гуськом вскарабкались на крутое взгорье по лесу, примерно в направлении особняка. Забрались на вершину и, не выходя из спасительного леса, обозрели восточное крыло «Гребня».
Вблизи особняк оказался великолепен, но видны были избитый ветрами фасад и потеки на темном известняке. Я различал затейливые детали фронтонов и углов, черную ковку и каменную резьбу вдоль свесов на крыше. На подоконниках и над дверями гнездились горгульи-вороны – на первый взгляд как живые. Солярий под стеклянным куполом на первом этаже выходил на лоджию с колоннами – все пропитала темнота, будто там забродили черные испарения особняка.
