Стивен Кинг - Возрождение
«Господь дал Ною радужный знак», — пели мы когда-то на четверговых собраниях Братства юных методистов, и Пэтси Джейкобс раскачивалась на скамье перед пианино, а ее волосы, собранные в хвост, мотались из стороны в сторону. Обычно радуга считается хорошим знаком и означает конец грозы, но эта привела меня в ужас и наполнила отвращением, потому что напомнила про Хью Йейтса. Хью и его призматику. Хью, который видел людей-муравьев.
Мир начал темнеть. Я понял, что сейчас упаду в обморок, и был этому рад. Может, когда я очнусь, мой разум смоет все это прочь. Так будет даже лучше. Даже безумие будет лучше, если в нем не останется места для Матери.
Но лучше всего была бы смерть. Роберт Райвард знал это; Кэти Морс тоже это знала. Я вспомнил о револьвере. Конечно, в нем осталась пуля и для меня — но такое решение выглядело никудышным. Возможно, я думал бы иначе, не услышь я слов Матери, обращенных к Джейкобсу: без смерти, без света, без отдыха.
«Только Великие», — сказала она.
Только Ничто.
У меня подкосились колени, я упал рядом с дверью и отключился.
14
ПОБОЧНЫЕ ЭФФЕКТЫ.
Все это случилось три года назад. Теперь я живу в Кейлуа, неподалеку от моего брата Конрада. Это симпатичный прибрежный городок на Большом острове. Я поселился на Онеава-стрит, довольно далеко от побережья и еще дальше — от фешенебельных районов. Но квартира просторная и дешевая — по крайней мере, для Гавайев. К тому же от нее близко до Куулеи-роуд, и это важное соображение. Психиатрический центр Брендона Л. Мартина находится на Куулеи-роуд, и именно там принимает мой психиатр.
Эдвард Брейтуэйт утверждает, что ему сорок один год, но выглядит на тридцать. Я обнаружил, что когда тебе шестьдесят один год — столько мне исполнится в августе, — все мужчины и женщины от двадцати пяти до сорока пяти для тебя выглядят на тридцать. Трудно принимать всерьез людей, для которых как будто бы только что миновали бури третьего десятилетия (по крайней мере, мне — трудно), но с Брейтуэйтом я стараюсь, потому что он мне очень помог… хотя надо признать, антидепрессанты помогли больше. Я знаю, что некоторые их не любят. Они утверждают, что таблетки притупляют их разум и эмоции, и я могу это подтвердить.
И слава Богу.
Я встретился с Эдом благодаря Кону, который забросил гитару ради спорта, а спорт — ради астрономии… хотя он и сейчас настоящий монстр волейбола, да и на теннисном корте не опозорится.
Я рассказал доктор Брейтуэйту все, о чем вы прочли на этих страницах. Ничего не скрыл. Конечно, он не поверил в большую часть — да и кто бы в здравом уме поверил? Но сам рассказ принес мне облегчение. Некоторые части истории озадачили доктора, потому что их можно проверить. Пастор Дэнни, например. Даже сегодня, если погуглить его имя, выпадет почти миллион результатов; попробуйте сами, если не верите. Были ли подлинными его исцеления — вопрос открытый, но это относится и к Папе Иоанну-Павлу, который при жизни якобы излечил французскую монашку от болезни Паркинсона, а через шесть лет после своей смерти — женщину из Коста-Рики от аневризма. (Неплохой трюк!) То, что случилось со многими излеченными — что они проделывали с собой и с другими, — тоже скорее факты, чем предположения. Эд Брейтуйэт считает, что я вплетаю их в свое повествование, чтобы придать ему достоверности. Он почти прямо сказал об этом в конце прошлого года, процитировав Юнга: «Самых блестящих собеседников можно найти в сумасшедшем доме».
Я не в сумасшедшем доме; после визита в Психиатрический центр Мартина я могу уйти и вернуться в свою тихую, солнечную квартиру. Я благодарен судьбе за это. Благодарен и за то, что все еще жив, в отличие от многих пациентов пастора Дэнни. С лета 2014 года по осень 2015 они десятками совершали самоубийства. А может, и сотнями, — точно это не известно. Я не могу не воображать, как они пробуждаются вновь в том, другом мире, и маршируют нагишом под воющими звездами, подгоняемые чудовищными муравьями-солдатами, и не радоваться, что меня нет среди них. Думаю, эта благодарность за жизнь, чем бы она ни была вызвана, свидетельствует о том, что мне удалось сохранить основу своего рассудка. То, что часть его покинула меня навсегда, ампутированная, как рука или нога, тем, что я увидел у смертного одра Мэри Фэй, — факт, с которым я научился жить.
В течение пятидесяти минут по вторникам и четвергам, с двух часов до двух пятидесяти, я говорю.
И как говорю!
Утром после бури я проснулся на одном из диванов в вестибюле курортной гостиницы «Козья гора». Лицо болело, мочевой пузырь разрывался, но мне не хотелось идти в мужской туалет напротив ресторана: там были зеркала, а я боялся увидеть в них собственное отражение даже случайно.
Выйдя наружу помочиться, я увидел уткнувшийся в крыльцо гольф-кар. На сиденье и на простенькой приборной панели была кровь. Кровью была заляпана и моя рубашка. Я вытер рукой распухший нос, и на пальце остались темно-красные чешуйки. Значит, я приехал на гольф-каре, вмазался в крыльцо и ударился лицом о панель, хотя ничего подобного я не помнил.
Не выразить словами, как мне не хотелось возвращаться в коттедж на Скайтопе, но иначе было нельзя. Забраться в гольф-кар – это легко. Пробираться на нем через лес было сложнее: раз за разом я останавливался и убирал с дороги упавшие ветки, и чем дальше – тем труднее было продолжать путь. Нос пульсировал, голова раскалывалась.
Дверь коттеджа по-прежнему была открыта. Припарковавшись, я вылез из кара. Поначалу я лишь стоял там, потирая распухший нос, пока из него снова не засочилась кровь. Был прекрасный солнечный день – парилка закончилась вместе с бурей, — но комната за открытой дверью тонула во мраке.
«Бояться нечего, — сказал я себе. – Ничего не случится. Все закончилось».
А если нет? Вдруг там все еще что-то происходит?
Что если она меня ждет, с когтем из лиц наготове?
Сделав над собой усилие, я начал медленно подниматься по ступенькам. Где-то в лесу у меня за спиной каркнула ворона, и я вскрикнул, съежился и прикрыл голову руками. От бегства меня удержало лишь одно: я знал, что если не загляну внутрь, комната, в которой умерла Мэри Фэй, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
Никакой пульсирующей одноглазой мерзости в комнате не было. Пациентка Омега лежала там же, где и раньше, с двумя пулевыми отверстиями в ночной рубашке и еще двумя – в простыне, накрывавшей ее до талии. Рот был открыт, и хотя никакой черной конечности сейчас из него не вылезало, я даже не пытался себя убедить, что мне все почудилось: я знал, что это не так.
Металлический ободок, теперь темный и тусклый, все еще обвивал лоб Мэри.
Положение Джейкобса изменилось. Он уже не лежал на боку около кровати, подогнув колени, а сидел у другой стены, прислонившись спиной к бюро. Сначала я подумал, что когда я убежал, Джейкобс был еще жив: от ужаса у него случился еще один инсульт, который убил его не сразу. Придя в себя, Джейкобс дополз до бюро, и умер уже там.
Возможно, так все и произошло, вот только в руке у него был револьвер.
Я долго смотрел на оружие, наморщив лоб в попытке вспомнить хоть что-нибудь. Но не смог, а позже — отказался от предложения Эда Брейтуэйта добраться до воспоминаний с помощью гипноза. Частично потому, что боюсь выхода на поверхность содержимого темных закоулков моего мозга. Но основная причина в другом: я догадываюсь, что произошло на самом деле.
Я отвернулся от тела Чарли (на его лице по-прежнему читался ужас) и посмотрел на Мэри Фэй. Из револьвера я выстрелил пять раз – в этом у меня не было сомнений, — но в нее попали только четыре пули. Одна прошла мимо, что неудивительно в моем тогдашнем состоянии. Но, взглянув на стену, я увидел в ней ДВА отверстия.
Может, вчера вечером я вернулся в гостиницу, а потом снова приехал сюда? Возможно, но вряд ли я заставил бы себя сделать подобное даже в невменяемом состоянии. Нет, я все устроил перед бегством из коттеджа. И уже потом вернулся в гостиницу, врезался в крыльцо, поднялся в вестибюль и завалился спать на диване.
Чарли не сам дополз до бюро – его оттащил я. Усадил, вложил ему в правую руку оружие и выстрелил в стену. Возможно, копы, которые обнаружат эту жуткую сцену, не потрудятся проверить руку Чарли на следы пороха, но если проверят, то найдут.
Я хотел накрыть лицо Мэри Фэй, но ничего менять было нельзя. Больше всего мне хотелось поскорее убраться из этой мрачной комнаты. Но я задержался еще немного. Встав на колени перед своим пятым персонажем, я прикоснулся к его запястью.
— Надо было вам остановиться, Чарли, — сказал я. – Еще очень давно.
Но мог ли он это сделать? Легче всего было бы сказать «да», потому что тогда понятно, кого винить. Но тогда мне пришлось бы винить и себя, ведь я тоже не остановился. Любопытство – страшная штука, но таковы люди.
