Дон Уинслоу - Жить и сгореть в Калифорнии
Оливия поднимает глаза от вязанья:
— Сказала, чтобы убирался к чертовой матери. Печеньица?
— Да, мэм. Я возьму штучку.
Голубые глаза глядят на него очень серьезно.
— Я умею распознавать подонков с первого взгляда, — говорит она. — Вот с сахаром, ваше любимое.
— Очень вкусно.
— Ну а теперь о ложках…
99
— Итак? — спрашивает Летти.
— Итак, что? — говорит Тони.
Не прерывая своей чечетки.
На пареньке обычный костюм вьетнамских гангстеров — черные «левайсы», черные сапожки с отворотами, черная кожаная куртка. Сколько у нас на градуснике? Семьдесят в тени? Черная кожаная куртка в августе…
Летти это не нравится.
— Ты же мне звонил!
— Насчет Трана и До.
— Серьезно?
— Они работали на русских, — шепчет Тони.
— Так, — говорит Летти. — Тоже мне открытие.
— Нет, — говорит Тони, — они работали на тех самых русских.
Тут уже Летти навостряет уши.
— Как это они вышли на эту банду?
— Ну, может быть, через машины, которые мы для них делаем… — говорит Тони.
— Вот как?
— Ну, короче, — говорит он, как бы уходя от разговора на более общие темы, — Тран и До выполняли одно поручение этих русских. Двое русских пришли и сказали, что им нужны люди и грузовой фургон.
— Для чего?
— Подогнать фургон, забрать груз в одном доме, отвезти по адресу, а фургон похерить.
— Что за груз? — спрашивает Летти. — В каком доме забрать? Куда отвезти?
— Они с парнями поговорили, потом позвонили и оставили адрес.
— Какой?
— Блафсайд-драйв, тридцать семь.
Летти чуть не падает. В ночь убийства Памелы двое пропавших потом вьетнамцев из криминогенных слоев забирают из ее дома какой-то «груз»!
— Так вот, они угнали грузовой фургон «Разборной мебели Паладина», в ту же ночь поехали по адресу и не вернулись. Теперь вы знаете столько же, сколько и я, и больше ни о чем не расспрашивайте.
— Что это были за люди?
— Не знаю, — скулит парень, — новые какие-то, не те, что всегда.
— А есть и «те, что всегда»?
— Были те, кто пригоняли к нам машины, — говорит Тони, — были те, кто за деньгами приходили. Но эти были другие.
— Узнаешь их на фотографиях?
Тони качает головой:
— Так не пойдет, леди. Нет уж, выдавать их я ни под каким видом не стану. Сколько бы вы на меня ни жали.
— Ну так опиши их.
— Один длинный, худой. Другой большой и жирный. Одет слишком ярко.
— Больше ты их не видел?
Тони качает головой.
Очень уж решительно качает и чересчур быстро, думает Летти.
— Может, слышал о них что?
— Нет.
— Не ври мне, гаденыш.
— Я не вру.
— И не скули, — говорит она. — Мне это на нервы действует. Что они тебе сказали? Чтоб молчал в тряпочку?
— Да что-то вроде этого, — бормочет Тони. — Не говорите Дяде Нгуену.
— А знают они, что я тут страху на вас нагнала?
— Знают, — хмуро бросает паренек. — Кто ж не знает!
— Попал ты в переплет.
— И все из-за вас.
— И тем не менее, — говорит Летти, — делать нечего. Добудешь мне этих двоих.
Секунду Тони словно обдумывает ее слова. Затем говорит:
— Посмотрим, что из этого выйдет.
— Ага, посмотрим, — говорит Летти.
Паренек уже знает, что́ из этого выйдет. Что эту слишком уж догадливую вот-вот замочат.
И он говорит:
— Дайте мне минуты две форы. Не хочу, чтоб меня с копом видели.
— Здесь? — смеется Летти.
Здесь нет ничего, кроме холмов, сухой травы и скал.
— Да где угодно, — говорит Тони и начинает спуск по тропе.
Мысли Летти мчатся, обгоняя друг друга. Она узнала, что исчезновение вьетнамцев как-то связано со смертью Памелы и пожаром. А Ники Вэйл как-то связан с русской мафией. А в ночь пожара от дома Вэйлов отъехал грузовик с каким-то грузом.
Эти мысли занимают ее на обратном пути.
Она погибла.
Потому что поджидающий ее стрелок уже изготовился.
Голова ее опущена, она целиком погружена в свои мысли, но ее заставляет поднять голову поблескивание какого-то металлического предмета, хотя ничего металлического поблизости быть не должно.
Она поднимает взгляд и видит дуло пистолета и очерк лица над силуэтом фигуры.
Она кидается на землю, больно ударяясь о сухую красную глину. Неловко падает, чувствуя, как немеет плечо от удара о землю. Но она успевает вытащить пистолет и видит, как нападающий опускает руку вниз, целясь в нее, уже лежащую. И она целится чуть правее этой руки и выпускает две пули: «бах, бах» и еще две, и двумя первыми пулями простреливает ему грудь, и двумя другими — голову, так что с одним покончено.
Но тут к ней бросается другой.
Летти кричит:
— Брось его, он мертв! — и крепче сжимает оружие, стараясь унять дрожь в руке на случай, если придется выпустить последние пули. Но тут горизонт начинает мельтешить, делая бестолковые круги и кувырки перед глазами, и взгляд ее устремляется в голубое небо, и, благодарение Madré Maria,[27] она жива, и потом все поглощает черная пустота.
Последнее, что она слышит, это крик парня:
— Мать твою растак, сука!
И он убегает.
Летти лежит на грязной глине, локоть как чужой и зверски болит.
Но она понимает, что боль — это хорошо по сравнению с альтернативой.
100
Джек смотрит телевизор.
Он сидит перед двумя экранами, на которых одновременно прокручивает две видеозаписи.
На первой Памела показывает мебель, на второй он заснял обугленные и почерневшие останки их спальни.
Очень странно смотреть две эти записи одновременно.
Как будто призрак Памелы — прекрасной, сексуальной и живой — бродит на пепелище и витает над ним. Вот она демонстрирует кресла, ломберный столик, письменный стол… кровать или место, где они были. И где была она.
Потому что он сжег это все и сжег ее.
Нет, это не так, думает Джек.
Ее он конечно же сжег.
Но мебель он бы не сжег никогда. Он дорожит ею не меньше, чем Оливия Хэтеуэй своими ложками. Никто не станет сжигать то, что любит, думает Джек.
Если есть хоть малейший шанс это спасти.
Никто, кроме меня…
Я сжег то, что любил, и разбросал по ветру пепел.
Какое слово сказал я тогда Летти?
Убирайся.
Как зовется эта птица? Сказочная птица, возрождающаяся из пепла. Феникс.
Как мы с Летти.
Как Памела на видео.
Как драгоценная мебель Ники.
Покажи мне это, Пам.
Покажи мне, как восстала из пепла драгоценная антикварная мебель Ники.
Покажи мне то, что я упускаю, призрак Памелы.
Пам силится что-то сказать тебе.
Огонь силится что-то тебе сказать.
В его потрескивании слышится:
Слушай мою речь, ты, глупец. Я же пытаюсь внушить это тебе, но ты слишком глуп, чтобы понять. Я же оставил тебе следы. Ты ведь понимаешь речь огня, правда же? Ты сыщик. Ты именно тот, кто мне нужен.
Прочти же мое послание.
Он несколько раз прокручивает видеозаписи и только тогда замечает это: оставленную огнем тень.
Вот Пам демонстрирует мебель в кабинете: «Бамбуковое бюро в японском стиле. Красный лак. Датируется примерно 1730 годом… очень ценный экземпляр».
Джек останавливает оба кадра.
Вот оно.
Он сравнивает то, что показывает Пам, с оставленной огнем тенью на стене.
Тень не такая, какой должна быть.
Он прокручивает запись еще раз.
Сомнений нет. Оставленная огнем тень меньше и ниже той, которой следовало быть, если бы бюро, стоя у стены, загораживало это место от огня.
Тень неверна.
Не тот призрак.
Это силуэт письменного стола.
Джек прокручивает еще раз то место, где Пам описывает письменный стол. Останавливает обе видеозаписи. Опять сравнивает описание, которое дает Пам, с тенью на стене.
Не та форма.
У бюро другая форма.
Ты промахнулся, Ники.
Спасибо тебе, Пам.
Спасибо тебе, огонь.
И тебе спасибо, Оливия Хэтеуэй.
101
Первое, что он видит, — это попугай.
Впечатление такое, что он движется по ограде, но Джек тут же понимает, что попугай сидит на плече одетого в белую рубашку мистера Мейснера.
— Элиот! — окликает птицу Джек.
— Элиот, Элиот, красивая птичка.
Мейснер останавливается, заглядывает за ограду.
— Астронавт, — говорит он. — Где же ваш астронавтский наряд?
— Я Джек Уэйд из «Жизни и пожара в Калифорнии».
— Я помню, помню, мистер Уэйд.
— Джек.
— Джек, — повторяет Мейснер. — Чем вам может помочь Элиот?
— Шахматные фигуры, — говорит Джек. — В прошлый раз вы что-то сказали о шахматных фигурах, об их движении туда-сюда. Я подумал, что вы имели в виду детей.
