Мариша Пессл - Ночное кино

Я отмахнулся и быстро зашагал прочь; хлобыстнула молния, оглушительно зарокотал гром. На велосипедной дорожке у северной стороны пирса гомонила небольшая толпа. Я кинулся туда, протолкался между зеваками. В центре Хоппер с другим мужиком поднимали с земли пожилую афроамериканку.

Баюкая больную руку, бедняга рыдала. В тоненьком розовом халате она вымокла как мышь.

– Что случилось? – спросил я какую-то женщину в толпе.

– Ограбили. Этот урод даже трость у нее отнял.

Услышав это, я кинулся пробиваться сквозь толчею и со всех ног помчался назад.

Старик исчез.

Я в ярости уставился на скамейку.

Там валялись красный зонтик, рюкзак, ортопедическая трость, куртка и обертка от сэндвича. Хитрая сволочь, небось, выудил ее из урны – типа эдак неторопливо обедает.

Ровно там, где он сидел, валялась белая бумажка.

Я ее подобрал и перевернул. Оказалось, моя визитка.

Реквизит я вернул пострадавшей.

Все принадлежало ей: и синий рюкзак «ДженСпорт», и красный зонтик, и трость, и пальто. Все деньги на месте. Напали со спины, отняли вещи, толкнули на землю.

– Да ну какой еще старик! – перекрикивая ливень, заорал Хоппер, когда мы трусцой перебегали Гринич-стрит, возвращаясь на Перри.

– Я тебе говорю. Старик.

– Тогда он, небось, овсянку вовсю трескает. Крутящий момент у него, как у «судзуки». Что он спер?

– Сейчас узнаем.

Мы прибавили шагу. Все произошло так быстро – невозможно успокоиться и подумать. Зря я так опрометчиво бросил Нору одну. Не сообразил, что у взломщика мог быть подельник.

Мы вбежали в дом. В коридоре Норы не было.

– Нора!

Я пнул дверь и кинулся через прихожую. В гостиной ничего не тронули. Я вбежал в кабинет и застыл как вкопанный.

Там как будто случилось землетрясение. Бумаги и коробки, папки, целые стеллажи перерыты и свалены на пол. Окно распахнуто, внутрь льет. В руинах лихорадочно рылась Нора.

– Что такое? Ты цела?

– Его нету!

– Что?

Она тряслась в панике.

– Септима. Не могу найти.

На полу лежала пустая птичья клетка.

– Где мой ноут?! – заорал я.

– Всё украли. Тут кто-то еще был. Я слышала, как он в окно вылезал, но не видела. – Она перешла к шкафу – дверь перекосило на направляющей.

Сквозь бардак я пробрался к окну и яростно его захлопнул. Из картотек повыдергивали ящики, бумаги расшвыряли. Мою статью из «Тайма» содрали со стены. Постер «Самурая» повис на одном гвозде, и Ален Делон – обычно невозмутимо взиравший из-под федоры в никуда – сверлил глазами пол. Это что, шифрованное послание? Намек? Потому что я близорук, потому что моя картина мира искажена?

Я поправил рамку, метнул на диван кожаные подушки. Приподнял упавший стеллаж и ненароком наступил на перевернутую фотографию. Подобрал ее, и меня кольнуло ужасом: мой любимый портрет Сэм, через несколько часов после рождения. Стекло разбилось. Я вытряс осколки, поставил фотографию на стол, шагнул к опрокинутой коробке с материалами по Кордове.

И чуть не рассмеялся вслух.

Коробка была пуста, если не считать флаера эскорта «Познакомьтесь с Юми». Полуголая девица лукаво смотрела через плечо, точно нашептывала: ну а чему ты удивляешься?

Что же я за болван. Что за беспечный дурак. Просто слов нет. Я ведь знал, что за нами следят, – почему я не принял меры? Фантастический идиотизм, если вспомнить, что в прошлый раз, едва я нацелился на Кордову, жизнь моя обрушилась дешевыми водевильными декорациями. А теперь мои бумаги в руках объекта расследования. Кордова прочтет все мои заметки, все каракули, все вдохновенные идеи до единой. Будет шляться у меня в голове, как в универмаге. Ноут запаролен, но его взломает любой пристойный хакер. Теперь Кордова о последних днях Александры узнает все, что знаем мы.

Все преимущества, какие были у нас после Oubliette, «Уолдорфа», «Брайарвуда», после того, как всплыл этот неизвестный Паук, – все пропало.

Я поднял музыкальный центр, поставил ресивер на полку и с изумлением увидел, что компакт-диск Александры тоже исчез. Новая ужасная мысль посетила меня.

– А где досье?

Нора копалась в кладовке.

– Досье Александры, которое мне в нарушение всех правил дала Шерон Фальконе, – ты же его читала на днях. Где оно?

Нора обернулась – лицо отчаянное:

– Я не знаю.

Тут она заплакала, и я тоже стал рыться в руинах. Страшно вообразить, какие пойдут круги, если досье обнародуют: Шерон потеряет работу, из-за моего дебилизма ее карьера позорно закончится, мое имя опять токсичным мусором замелькает в прессе. Я так разъярился, что не сразу расслышал, как нас зовет Хоппер.

Он стоял в кухне перед открытой духовкой.

Вокруг вентилятора, судорожно трепеща крыльями, носился попугай.

Нора бросилась к нему и нежно сгребла в ладони. Попугай был жив, но трясся как припадочный.

– Духовка была включена? – спросила Нора Хоппера.

– Нет.

Она принялась утешать птицу, а Хоппер между тем многозначительно глянул на меня.

Мы с ним подумали об одном. То был не акт милосердия. То была угроза. Пощадив попугая, нам ясно дали понять: власть в их руках. Они хотели позабавиться, поиграть, чуток попугать хрупкое создание. Но вообще-то, могли и убить.

То же касается и нас.

Еще несколько часов мы разбирали завалы в кабинете, а слесарь менял запоры на входной двери. Все, что имело отношение к Кордовам, исчезло – за редкими исключениями: мои давние заметки из Каргаторп-Фоллз, визитка «Иона. Развлечения на мальчишниках». Эти огрызки мы нашли под диваном, из чего сделали вывод, что кабинет сначала разгромили, а обыскали уже потом.

Местами нам везло. Например, красное пальто не забрали. Пакет из «Цельных продуктов» стоял за дверью, – видимо, взломщики решили, что это мусор. И полицейское досье тоже отыскалось. Два дня назад Нора забрала его наверх почитать перед сном. Оно так и лежало на тумбочке – значит, до второго этажа грабители не дошли.

Я все думал про Оливию Эндикотт. Как удачно вышло: пока мы слушали ее, взломщики получили безраздельный доступ к моей квартире. Может, я ошибся в Оливии? Может, она за них, свистнула им про нашу встречу? Но зачем? С чего бы Оливии прикрывать Кордову?

И в происходящем наблюдалась тревожная симметрия. Мы шли по следу Александры; Тео Кордова шел по нашему следу. Хоппер ночью вломился в их дом; сегодня они вломились в мой. Разыскивая человека на пирсе, я нашел лишь себя – свою же визитку. Они что, взаправду считают, что мы для них угроза? Или это у них такая игра – повторять за нами, возвращать нам бумеранг, нашествием платить за нашествие: мы преступаем границы Кордовы – он преступает мои?

Я совершенно терялся, но хоть в одном Оливия, похоже, не ошиблась: «Пространство вокруг Кордовы искажается… скорость света ниже, информация коверкается шифрованием, рассудок теряет логику, впадает в истерику».

Я сходил наверх, ополоснулся, выдал полотенца Хопперу и тоже спровадил его в душ. Закажу китайской еды, расспрошу Хоппера про таунхаус – он обронил, что до поимки толком ничего не успел. Оставив Нору дежурить с Септимом, я ушел в спальню выгрести все из старого сейфа в кладовке. Сейфом я не пользовался годами, но отныне все записи и улики будут заперты там.

Я разбирал старые редактуры, и тут в дверь постучали.

В дверях стояла Нора с пепельным лицом.

– Что такое? Септим?

Она потрясла головой и поманила меня за собой.

В гостиной она врубила музыку на максимум – заглушить наши шаги. Мы прокрались по коридору, и Нора указала на узенькую щель в двери ванной.

Внутри был Хоппер, из крана лилась вода. У меня вообще-то не водится привычки подглядывать за мужиками в ванных, однако Нора махала руками очень настойчиво.

Я склонился ближе. Обернувшись полотенцем, Хоппер чистил зубы над раковиной.

И тут я увидел.

– Чё творится? – спросил Хоппер, шагнув в гостиную.

– Садись-ка, – промолвил я. – Потолкуем.

– А. Про дом.

– Нет, не про дом, – озлилась Нора. – А про твою татуировку.

Он в шоке замер:

– Что?

– Кирин, – сказала она. – Другая половина – у тебя.

Он покосился на дверь.

– Хоппер, мы видели. Ты нам врал.

Он прожег ее взглядом и внезапно рванул в коридор, но я был готов. Схватил его за футболку и бесцеремонно швырнул в кресло.

– У тебя татуировка на щиколотке. Давай колись.

Видимо, от потрясения Хоппер лишился дара речи – или сочинял отмазки. Нора встала и налила ему скотча.

– Спасиб, – угрюмо буркнул он. Глотнул, посмотрел в стакан и тихо произнес: – Знать ее, а потом не знать – это как сесть на пожизненное. Все видишь как будто издали, сквозь толстое стекло, часы посещений, телефонную трубку. Вкуса не чувствуешь вообще. Куда ни глянешь – решетки. – Он усмехнулся. – И не сбежать.