Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира
Бен взмахом руки велел нам не высовываться, а сам прокрался к внешней двери, выглянул и тут же отпрянул, распластываясь по стене. Я замерла. Мимо пронеслась толпа людей в форме, направляясь к главному входу, но двое задержались у двери. Бен еще раз махнул нам и поднял пистолет. У меня перехватило дыхание.
Дверь была заперта. Один полицейский замахнулся дубинкой, чтобы выбить стекло. Бен прицелился.
— Ты что, приятель?! — вмешался второй страж порядка. — Это же графский особняк! Велено не вламываться. Пока.
Они потрусили за остальными. Меня мало-помалу отпустило. Когда шаги стихли, Бен протянул руку и отпер дверь, потом поманил нас к себе.
— Только не бегите, — прошептал он еле слышно. Мы с сэром Генри нырнули ему под руку — навстречу ночи.
Однако приказ «не бежать» вовсе не значил «плестись как черепахи». Мы отправились вниз, откуда прибыла полиция. Тропинка вела через лужайку к берегу узкой речушки. Свернув за угол особняка, мы увидели справа тыл эстрады и зрителей позади нее — кого за столиками, кого на траве. Все смотрели на дом.
— Затеряемся в толпе, — сказал Бен.
Мы уже были на полпути к эстраде, как вдруг сверху распахнулось окно. Кто-то крикнул «Стой!», на что Бен ответил «Бежим!», и мы побежали в обход сцены.
Едва мы ворвались в толпу зрителей, все огни потухли, кроме оркестрового софита. Бен успел только шепнуть нам: «Давай врассыпную». В темноте зазвучал одинокий тенор. Non nobis domine: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему…»
Бен стал пробираться между столиков. Я отправилась в ту же сторону, только другой дорогой. Сначала никто не обращал на нас внимания — настолько все были поглощены музыкой. За первым голосом вступил хор, его подхватили струнные, а чуть погодя духовые. Потом люди, видимо, решили, что мы каким-то образом участвуем в представлении, даже стали нас подзадоривать. Так мы добрались до речки. Последний рывок дался сэру Генри нелегко: он побледнел, и его щека снова закровоточила. Бен опять подставил ему плечо, помог спуститься но берегу и перебраться вброд. Я пошла за ними. Речушка оказалась холодной, зато неглубокой.
На другом берегу я обернулась. По лужайке к сцене стекались темные силуэты. Луч прожектора осветил одного из наших преследователей, и я узнала его. Инспектор Синклер сел нам на хвост.
Медные духовые выстрелили в небо фанфарами, и зрители встали, попеременно поднимая головы.
— Бегом! — приказал Бен. Я повернулась и побежала вверх по склону, к чернеющему впереди спасительному лесу. Едва мы добрались до опушки, оркестр разразился громовым финалом. По полю прокатился пороховой треск, и в следующий миг рядом с домом грянуло низкое «бу-ум». Я оглянулась на звук и увидела над собой сноп из золотых, синих и зеленых искр. Меня бросило в холод, но через миг я поняла, что происходит. Не обстрел — фейерверк! Традиционное завершение летнего концерта под звездами. Еще один огненный залп взвился в небо и с шипением рассыпался победными вымпелами. а внизу, точно король, внимающий восторгам поклонников, приосанился Уилтон-Хаус.
Теперь уже вся лужайка кишела силуэтами в касках. Было видно, как они протискиваются сквозь толпу и рвутся на наш берег — кто-то вброд, кто-то по мостику у дальнего угла особняка. Вдалеке заблеяли сирены.
— Кэт! — тихо окликнул Бен.
Я отвернулась и побежала в лес.
34
В лесу было темно. Деревья хлестали нас по лицу, ноги путались в корнях, пока мы карабкались за Беном вверх по холму, стараясь не отставать. В туфлях после брода хлюпало; где-то вдалеке все еще слышались треск, свист и грохот фейерверков. Ближе сквозь бурелом пробирались наши преследователи; один то и дело покрикивал на остальных.
Подъем кончился — видно, мы добрались до вершины. Потом начался спуск. Я думала, легкие разорвутся от бега. У подножия холма мы уперлись в старую стену, густо заросшую мхом и лишайником. Бен быстро пошел вдоль нее, пока не уткнулся в каменную скамью у самой кладки. Над скамьей был вылеплен барельеф — розетка в память о давно умершей собаке, а сейчас — опора рукам и ногам. Мы с Беном подсадили с обеих сторон сэра Генри, помогли ему одолеть стену и перевалились через нее сами, приземлившись в кустах у дороги, идущей через просеку.
Мимо с воем промчались две полицейских машины. Я начала вставать, но тут издалека донесся низкий рокочущий гул.
— Ложись! — шикнул Бен. Мы бросились на землю и поползли за ним — обратно к стене, в густой подлесок. Вскоре над деревьями пролетел полицейский вертолет, шаря прожекторным лучом по обочинам.
Мы затаились, как зайцы во время облавы. Железный орел улетел, потом мимо промчалась еще одна машина, в которой, как мне показалось, мелькнула физиономия Синклера. И все, полиция исчезла. Бен медленно поднялся на ноги, веля нам лежать, где лежим, и, пригнувшись, стал пробираться к дороге. У обочины он так же осторожно выпрямился и кивком позвал за собой.
По ту сторону дороги виднелись новые постройки. Мы добрались туда и свернули в проулок между домами. Бен шел быстро, как будто знал, куда хочет попасть, то и дело выбирая повороты. На очередном перекрестке нам издалека подмигнули янтарно-желтые огни какой-то машины. Оказалось, это был наш знакомый «бентли».
Бен открыл заднюю дверь, и мы сели.
Барнс, ни слова не говоря, завел двигатель и вырулил на улицу. Бен наклонился вперед и тихо сказал ему несколько слов. Поворот-другой, и мы очутились на узкой дороге, обсаженной зеленой изгородью. По обе стороны дороги расстилались ровные поля, залитые лунным светом. Когда звук сирен растаял вдали, сэр Генри стащил с себя мокрые туфли и носки и обтерся выданным Барнсом полотенцем. Я последовала его примеру.
— Письмо, — хрипло произнес он, все еще прижимая к щеке платок.
Как только съехали с косогора и начали подниматься на холм повыше (холмы в Англии особенные, на них чувствуешь себя хозяином мира), Бен вытащил из кармана два письма и передал мне.
— «Самому сладостному из эйвонских лебедей»…
Сэр Генри рядом со мной ахнул, но ничего не сказал. Я продолжила:
«Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу полного с вами согласия. Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи.
Я исключил бы только испанскую пьесу».
— «Карденио», — догадался Бен. Я взволнованно кивнула.
«Немало из-за нее разгорелось распрей, да и графиня, все еще заточенная в Тауэре, просит избавить ее от новой порции мук. Поскольку сия дама ныне почти моя родственница, я обязан соблюсти ее волю, о чем моя дочь не перестает ежедневно мне напоминать. Посему я счел своим долгом писать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за молчание последних дней.
Коль скоро вепрь уже не может яриться, Вам осталось задобрить лишь борова. Для муравьиной работы — собирать и отделять зерна от плевел — мистер Джонсон пригоден ничуть не хуже других и, без сомнения, лучше большинства, хотя и не настолько хорош, как он себя полагает. У него по меньшей мере была возможность поупражняться, когда он проделывал этот труд ради автора, которого почитает превыше всех прочих, — себя самого. Однако за работой он будет стрекотать без умолку, как сорока, не заботясь о том, какие несуразности и насмешки сорвутся с его языка. Если вы способны это вынести, способны дирижировать этим человеком-хором, быть посему.
Решение я перекладываю в ваши умелые и самые сладостные руки».
— Первое фолио! — возопил сэр Генри. — Он говорит о том, чтобы назначить Джонсона редактором первого фолио!
— И о том, чтобы вычеркнуть из списка «Карденио», — добавила я.
— «Ваш вечный и преданный друг»… — Я указала на подпись. Крупными, четкими буквами с инициалом в вензелях, достойных короля, посреди страницы в трех четвертях от края стояло… «Уилл».
По машине эхом прокатились удивленные возгласы.
«Самому сладостному из эйвонских лебедей»… от Уилла? Если в письме говорилось о первом фолио, одним из них должен быть Шекспир. Но которым?
— Эйвонский лебедь есть только один, — произнес сэр Генри после минутной паузы. — А вот Уиллов полно, как грязи. Взять хотя бы Уильяма Герберта, графа Пембрука. Старшего из «непревзойденных». Златокудрого юношу из сонетов.
— Или Уильяма Тернера, — подхватил Бен, глядя на меня. — Но если Шекспир — лебедь, почему письмо не исчезло вместе с его остальными бумагами? Зачем его держали в Уилтоне?
Шестеренки у меня в голове поворачивались с большой натугой. В мыслях без конца всплывало лицо мертвой женщины. Позади, в Уилтшире, несся во все концы вой сирен. Где-то там прятался человек, которому ничего не стоило задушить миссис Квигли и осыпать ее перьями.
