Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира

Шестеренки у меня в голове поворачивались с большой натугой. В мыслях без конца всплывало лицо мертвой женщины. Позади, в Уилтшире, несся во все концы вой сирен. Где-то там прятался человек, которому ничего не стоило задушить миссис Квигли и осыпать ее перьями.

— Есть еще один кандидат в Лебеди, — сказала я глухим голосом. — В этом случае ясно, почему письмо было здесь… Мэри Сидни. Графиня Пембрук. Мать «непревзойденных».

Сэр Генри фыркнул, но я не обратила на него внимания, неотрывно глядя на бумажный листок у себя в руках, словно он мог растаять. Это письмо стоило человеку жизни, так что случайности быть не могло. Не должно было быть.

— После смерти брата она сохранила фамилию Сидни и родовую символику: наконечник стрелы, иногда называемый острием копья. Кроме того, она взяла себе и личную эмблему Филиппа — лебедя, которую он получил от французских литераторов-протестантов. Они его обожали. — Я подняла голову. Сэр Генри, оказалось, буравил меня желчным взглядом. — По-французски Сидни звучит похоже на «cygne».

— Что значит «лебедь», — проговорил Бен с огоньком в глазах.

— Что значит «чушь»! — отрезан; сэр Генри.

Машина замедлила ход. Сделав большой круг, мы вернулись на главную лондонскую трассу, а влившись в нее, взяли направо.

— Может быть, — сказала я. — Но существует портрет, где графиня изображена уже в старости. Так вот, на ее кружевах повторяется мотив в виде лебедя.

— Речка, которая течет вдоль поместья — ее водой вы залили мне сиденья, — называется Наддер, а не Эйвон, — возразил сэр Генри. — А Эйвон течет через Стратфорд, что в Уорикшире.

— По-валлийски «эйвон» значит просто «река», — не сдавалась я. — И вообще, Эйвонов в Англии полным-полно. В том числе есть один неподалеку от Солсбери. А в семнадцатом веке, когда поместье Уилтона было обширнее, он тек как раз через землю Пембруков, часть которой отошла Мэри в приданое. — Я покачала головой. — Если хотите, могу вас совсем удивить: в тех местах даже есть деревушка под названием Стратфорд-суб-Касл, «Стратфорд-у-замка». И расположена она как раз на Эйвоне. — Я уткнулась лицом в ладони.

— Если не ошибаюсь, это не все, — заметил Бен.

Я тряхнула головой и ответила, не поднимая лица:

— Еще она писала. Прославилась стихотворными переводами псалмов, и не только. Пробовала себя в драматургии.

— Она… писала пьесы? — недоверчиво спросил Бен.

— Только одну. Камерную драму, предназначенную для чтения в узком дружеском кругу, не для сцены. — Я набрала воздуха в грудь и подняла голову. — Мэри Сидни написала «Трагедию об Антонии», первую театральную версию «Антония и Клеопатры» на английском языке.

— Анто… — начал было Бен, но сэр Генри оборвал его на полуслове.

— Ты хочешь сказать, что Шекспиром была она?

— Нет! — раздраженно выпалила я. — Не надо делать из меня Делию Бэкон. Я хочу сказать, что мы должны учесть возможность того, что «сладостным лебедем» из письма могла быть Мэри Сидни, графиня Пембрук. — Меня передернуло. — И изучить все выводы, которые вытекают из этого предположения. Речь в письме однозначно ведется о первом фолио, что отсылает нас к тысяча шестьсот двадцать третьему году или раньше. Однако если на публикации настаивала графиня — она же лебедь, — то письмо не могло быть написано позднее сентября тысяча шестьсот двадцать первого, когда она умерла от оспы.

— И завещала сыновьям позаботиться об издании фолио, — добавил Бен.

— Что снова возвращает нас к «непревзойденным». — Уиллу и Филу, подумала я. Графу Уильяму Пембруку и Филиппу Монтгомери, который женился на дочери Оксфорда, а потом унаследовал и графство Пембрук, и Уилтон-Хаус. Филиппу, что выстроил комнату, где мы отыскали письмо. Филиппу, который поставил Шекспира сторожить холл своей уилтонской усадьбы.

Впрочем, миссис Квигли Шекспир так и не уберег. У меня перед глазами снова возникло ее распухшее лицо.

Сэр Генри нагнулся над письмом, ощетинив брови. Потом ткнул пальцем в страницу.

— Писавший это знал, что Бен Джонсон сам редактировал свое собрание сочинений. Его фолио вышло в тысяча шестьсот шестнадцатом, в год смерти Шекспира. Значит, возможно, Уилл и есть наш Стратфордский поэт, — сказал сэр Генри. — Может, он написал его в последний год жизни.

Я тряхнула головой:

— Если сладостным лебедем была Мэри Сидни — невозможно.

— Почему?

— Потому что простой сочинитель пьес, независимо от славы, никогда бы не стал писать графине в подобном тоне. Тогда, в ту эпоху, сословия и различия в них очень многое значили. Актеров и драматургов ставили чуть выше сводников и торгашей. В этом письме все твердит о том, что Уилл — кем бы он ни был — приходился лебедю ровней. Простолюдин, особенно обязанный даме, которой он пишет, начал бы с расшаркиваний, как то: «Высокочтимой и наиблагороднейшей госпоже, ее светлости графине Пембрук, сладостному лебедю…» — Тут я осеклась. — Даже подпись посреди страницы о многом говорит. Простолюдину следовало из самоуничижения втиснуть ее в нижний правый угол. И хотя мне это нравится не больше вашего, сэр Генри, если за лебедем скрывалась графиня, то Уильям Шекспир, поэт из Стратфорда, Уиллом быть не мог.

— Тогда кто им был? — спросил он с вызовом.

— Может, это проделки химеры? — произнес Бен, возводя глаза к потолку машины.

Я заглянула в письмо. «Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера» — так там было написано.

Сэр Генри отнял платок от лица.

— Уж не намекаешь ли ты, — угрюмо начал он, — что Шекспир — только четырехсотлетняя фикция, плод слишком бурного воображения?

Я нахмурилась. Фигурально слово «химера» означает причудливый вымысел, пустую фантазию; однако есть у него и конкретный смысл. В древнегреческой мифологии так называли чудовище, состоящее из нескольких частей: у него были львиная голова, тело козы и драконий хвост. В письме, кроме лебедя, упоминались еще вепрь и боров, и тоже в качестве масок.

— Может, под химерой подразумевался некий кружок людей, совокупно обозначенных одним символом?

— Чушь собачья! — взревел сэр Генри.

— Это не значит, что за химерой скрывался Шекспир или что он сам — химера.

— О ком тогда говорится в письме, черт его подери? — распалялся сэр Генри. — Сама сказала: о Шекспире!

Я попыталась объяснить:

— Химерой в равной степени могла называться группа меценатов, которая выманила у него тексты пьес под предлогом постановки и сочла их достойными увековечения. По крайней мере размышления о ней оправдывали упоминания лебедя, вепря и борова. Не говоря уже о трудяге-муравье.

— Что ж, если Мэри Сидни — лебедь, кто тогда вепрь и боров? — спросил Бен.

Я опасливо оглянулась на сэра Генри.

— На гербе графов Оксфорд изображен синий вепрь.

— Боже мой, — процедил сэр Генри, откидываясь на сиденье.

Бен сделал вид, что не слышит.

— А в тысяча шестьсот шестнадцатом он умер. Вот почему он больше не мог яриться. Мне нравится эта идея!

— Остается боров, — проворчал сэр Генри. — «Свинья, что носом землю подрывает». «Выкидыш, помеченный на зло»[40]. И какой же из чванливых елизаветинских придворных, по-твоему, позволил напялить на себя личину горбатого короля Ричарда?

— Обещайте не взрываться, — попыталась успокоить я.

— И не надейтесь.

Я вздохнула:

— Бэкон.

— Сэр Фрэнсис Бэкон, — простонал сэр Генри.

Бен фыркнул от смеха, тут же делая вид, что закашлялся.

— Вообще он тоже был вепрем, — пояснила я. — Но Бэконы сами назвали себя боровами, чтобы предупредить гадкие шуточки на эту тему. Сэр Фрэнсис рассказывал анекдоты о своем отце-судье, толстом, как бочка: будто бы один заключенный заявлял о родстве с ним на том основании, что его фамилия была Свинн. «Нет, не родня мы, пока тебя не повесят, — сказал старый судья. — Ведь свинина — не бекон, пока хорошенько не отвисится». — Я боялась оглянуться на Бена, видя, как его трясет от сдавленного смеха. — Даже Шекспир повторил эту шутку. За что купила, за то продаю.

— Знаю, в «Виндзорских насмешницах», — вздохнул сэр Генри.

Бена прорвало — он расхохотался в голос.

Сэр Генри сделал вид, будто не слышит его.

— И куда эта химера ведет нас? Этот Уилл — кем бы он ни был — пишет в Сент-Олбанс[41].

— Снова к Бэкону, — ответила я. — В начале 1621-го король Яков сделал его виконтом Сент-Олбан.

Бен прекратил смеяться.

Сэр Генри снова подался вперед:

— Так, значит, Бэкон остался последним, кого пришлось услаждать Лебедю, вот почему Уилл собрался писать ему лично?

Я кивнула.

— А где Бэкон жил? — угрюмо спросил он.

— В поместье под названием Горэмбери. Сразу на выезде из Сент-Олбанса.