Мишель Фейбер - Под кожей
— Вы, случайно, психотропных наркотиков не принимаете? — поинтересовалась она.
— Может быть, может быть, — снова подмигнул он. — Я принимаю изготовляемый в Польше перебродивший картофельный сок. Снимает боль, устраняет ее причины и все это за шесть сорок девять бутылка. Ну, правда, в постели малость разочаровывает. И разговоры под него получаются, как я заметил, несколько односторонние.
Шоссе впереди было на несколько сотен ярдов пустым, сзади тоже, жилой фургон уже проделал половину пути, отделявшего Иссерли от горизонта. Палец ее лег на рычажок икпатуа. Сердце почему-то не колотилось так бурно, как это бывало обычно, зато к горлу подступала тошнота — такая, что ее могло вырвать в любую минуту. Она набрала полную грудь смердящего собакой воздуха и заставила себя задать последний вопрос:
— Кто же заботится о вашей собаке, пока вы разъезжаете по дорогам?
— Никто, — скривился он. — Она остается в фургоне.
— Целыми сутками?
Иссерли постаралась обойтись без обвинительной интонации, однако вопрос этот водселя, похоже, задел. Маниакальная энергия его схлынула, оставив лишь апатию и уныние.
— На такие сроки я ее не оставляю, — возразил он с прежней монотонностью. — Но ведь мне тоже погулять охота. Она это понимает.
Палец Иссерли повис, подрагивая, над тумблером икпатуа, однако она заколебалась, пораженная новым приступом тошноты.
— А фургончик у нас довольно большой, — пробормотал, словно оправдываясь, водсель.
— М-м-м, — прикусив губу, попыталась ободрить его Иссерли.
— Мне же нужна уверенность, что до моего возвращения она никуда не денется, — почти умоляюще произнес он.
— М-м-м, — повторила Иссерли. Пот въедался в пальцы ее левой руки, запястье ныло.
— Простите, — прошептала она. — Я… мне придется остановиться на минуту. Я не… мне что-то нехорошо.
Машина и так уже ползла черепашьим шагом. Иссерли завела ее на первую же попавшуюся автостоянку и встала. Двигатель, дрогнув, замолк. Опершись одним подрагивавшим кулаком о руль, Иссерли опустила другой рукой стекло в своем окне.
— Вы ведь не лучшего поведения девушка, верно?
Она покачала головой, не способная промолвить хоть слово.
Некоторое время они просидели в молчании. Свежий воздух задувал в машину. Иссерли дышала полной грудью, водсель тоже. Он, казалось, боролся с чем-то внутри себя — как, собственно, и она.
В конце концов, он произнес — негромко и безутешно, но очень отчетливо:
— Жизнь — говно, вы же знаете это, так?
— Не знаю, — выдохнула Иссерли. — По-моему, мир очень красив.
Водсель презрительно крякнул.
— Это, я так понимаю, лучше животным оставить. Такую гребаную херню.
По-видимому, это было окончательным его высказыванием на данную тему, однако тут он увидел, что Иссерли того и гляди расплачется и, подняв нечистую ладонь, неуверенно потянулся к ее плечу, но не дотянулся: ладонь повисела над плечом, а водсель, передумав, сложил обе руки на коленях и повернулся к пассажирскому окошку.
— Пожалуй, на сегодня я нагулялся, — негромко сказал он. — Может, высадите меня прямо здесь?
Иссерли взглянула ему в глаза. Глаза поблескивали от еще не пролитых слез, и она увидела в каждом по крошечной Иссерли.
— Я понимаю, — сказала она и щелкнула тумблером икпатуа. Голова водселя ударилась о стекло пассажирского окошка да так на нем и осталась. Ветерок ерошил тонкие седые волосы на его шее.
Иссерли подняла свое стекло, нажала на кнопку затемнения. Как только свет в машине уютно померк, она оттянула водселя от бокового стекла, повернула его лицом к ветровому. Глаза его были закрыты. Лицо осталось спокойным, не потрясенным, не перепуганным, как у других. Он словно спал, стремясь провести в забытьи слишком долгий путь, передремать тысячу световых лет.
Открыв бардачок, Иссерли достала из него парик и очки. Сняла с заднего сиденья анорак. Потом упаковала своего попутчика, заправив его длинные, блеклые волосы под копну черных, лоснистых, какими и они, наверное, были когда-то. Брови его оказались теплыми, они покалывали исчерченные шрамами ладони Иссерли.
— Прости, — прошептала она. — Прости.
Покончив со всем, Иссерли просветлила окна, включила двигатель. Езды до дома было не больше двадцати минут, пробок не предвиделось.
Когда она приехала на ферму Аблах, Енсель, как обычно, первым выскочил, чтобы встретить ее, из амбара. Похоже, все здесь уже вернулось к нормальной жизни.
Иссерли открыла пассажирскую дверцу, Енсель окинул оценивающим взглядом то, что сидело за нею.
— Красавец, — похвалил он ее. — Один из твоих лучших.
И Иссерли, наконец, не выдержала.
— Не говори так! — во всю силу легких завопила она. — Почему ты, на хер, всегда повторяешь одно и то же?!
Испуганный ее реакцией Енсель ухватился за сидевшее между ними тело. Иссерли тоже ухватилась за него, стараясь удержать стопщика, которого Енсель вытягивал, чтобы всучить его двум своим помощникам, из машины, в прямом положении.
— Он не лучший, — вопила Иссерли, толкая тело. — И не худший. Он просто… просто…
Стопщик непонятно как выскользнул из их рук и тяжко рухнул на каменистую землю.
— Еб твою мать! — завизжала Иссерли.
И, оставив скабрезных скотов кряхтеть и корячиться в облаке поднятой ее машиной пыли, покатила к коттеджу.
Часа через два, уже начав успокаиваться, она обнаружила в кармане брюк записку Ессвиса и перечитала ее, на сей раз заставив себя разобрать каждое слово. Оказывается, у «Корпорации Весса» имелась к ней еще одна дополнительная просьба. Не сможет ли она изыскать возможность добыть самку водселя, предпочтительно с нетронутыми яичниками? Разделывать самку не нужно. Достаточно лишь упаковать ее поаккуратнее и отправить грузовым кораблем. Об остальном позаботится «Корпорация Весса».
13
Голая, боящаяся заснуть, Иссерли час за часом бродила в темноте по коттеджу, из комнаты в комнату. Маршрут ее был спиральным: выйдя из своей спальни, она переходила по лестничной площадке в другую, которой никогда не пользовалась, затем спускалась в коридор с подгнившими половицами, заглядывала в пустую хозяйскую спальню, в наполненную ветками и сучьями гостиную, в опустошенную кухню, в тесную ванную комнату. Она обходила их, прокручивая в голове историю прожитой ею до сей поры жизни и думая о том, как она могла бы распорядиться своим будущим.
Одна из идей, осуществление которой позволило бы Иссерли дотянуть по меньшей мере до утра, состояла в том, чтобы снести внутренние стены коттеджа. Мысль эта родилась в гостиной, когда Иссерли ни с того ни с сего подобрала с пола здоровенную палку и со всей силы двинула ею по ближайшей стене. Получилось очень симпатично: штукатурка брызнула от удара во все стороны, оставив в стене темную ямку, из которой торчал край грубой доски. Иссерли ударила еще раз и отбила новый кусок штукатурки. Может быть, ей удастся обратить весь коттедж в одну большую комнату. А может быть, даже обвалить этот дерьмовый дом.
Помолотив по стене минут двадцать, Иссерли проделала в ней дыру, достаточно большую, чтобы в нее можно было пролезть, однако размахивание палкой перестало доставлять ей удовольствие, которое она получила при первых нескольких ударах. В шраме, оставшемся на ладони после ампутации шестого пальца, пульсировала боль, а дикое неистовство ее движений определенно не пошло на пользу спине. И она сдалась и снова начала бродить по дому, загребая босыми ступнями мелкий сор. Переходила из комнаты в комнату, простукивала ногтями стены. Дом потрескивал и шелестел. Снаружи, на деревьях фермы Аблах, перекликались совы, повизгивая, точно женщина во время оргазма. Ветер наливался шумом бивших о морской берег волн. Где-то далеко гуднул туманный горн.
Было уже изрядно за полночь, когда Иссерли, наконец, улеглась в постель, слишком усталая, чтобы думать и дальше. У нее наполовину сложилось несколько планов, к тому же она надеялась, что прободрствовала достаточно долго и ко времени ее пробуждения уже взойдет солнце.
Спала она крепко и, как ей показалось, не один час, но, когда вынырнула, задыхаясь от ужаса, на поверхность сна, еще стояла непроглядная тьма. Ноги оказались туго спеленутыми простынями — влажными, немного шершавыми из-за покрывшего их штукатурного крошева, веточек и грязи. Иссерли провела ладонями по телу: руки и плечи жглись, как только что вынутое из печи мясо, ноги же были холодны, точно камень. Из всех фаз сна эта — именно та, просыпаться на которой было хуже всего.
И хотя телу Иссерли еще не удалось восстановить обычное равновесие, жестокое сознание ухитрилось силком загнать ее в обычный кошмар: похороненная заживо, одинокая, она была обречена на смерть в душной тюрьме.
