Майкл Коннелли - Последний койот
Вернувшись в комнату, Джаз водрузила опустевшую вазу на швейную машинку.
— Пиво будешь? У меня, кстати, есть еще и вино.
Босх подошел к ней и всмотрелся в ее лицо. Эта странная женщина, окутанная некой тайной, все больше его интриговала.
— Спасибо. Что-то не хочется.
Не сказав больше ни слова, они заключили друг друга в объятия. Целуя Джасмин, он ощущал исходивший от нее легкий запах табака, чеснока и пива, но ему было на это наплевать. Он знал, что она чувствует то же самое. Прервав поцелуй, он ткнулся носом ей в шею, вдыхая аромат жасминовых духов.
Потом они двинулись к постели, снимая с себя одежду в перерывах между объятиями и жаркими поцелуями. У Джаз было красивое загорелое тело с белыми полосками от купальника. Босх поцеловал ее небольшие, хорошо очерченные груди и опустился вместе с ней на постель. Она попросила его не торопиться, перекатилась на бок и достала из ящика ночного столика запаянные в фольгу презервативы.
— Это то, что называется предусмотрительностью? — спросил он.
Они расхохотались, и последнее остававшееся еще между ними напряжение исчезло.
— А вот мы сейчас это выясним, — ответила она.
Обычно Босху требовалось время, чтобы вступить в сексуальную близость с женщиной. Ему было необходимо узнать партнершу, проникнуться к ней нежными чувствами и соединить их с сексуальным желанием. Но иногда бывало, что все это волшебным образом уже присутствовало в зарождающихся отношениях, и это оказался как раз такой случай. Босху чудилось, что он давно уже знает Джаз и она всегда ему нравилась, просто не хватало смелости сказать ей об этом раньше. И не важно, сколько времени продлится их близость — час или несколько минут. Он знал, что будет прекрасно. Когда он лежал на ней, всматриваясь в ее широко раскрытые глаза, Джаз сжимала его плечи с такой силой, словно стремилась удержать не только его, но и саму свою жизнь. Их тела двигались в унисон, а потом замерли, словно повинуясь единой команде. Босх уткнулся лицом в ложбинку между ее шеей и плечом, переводя дух и с шумом втягивая в себя воздух. Ему было так хорошо, что хотелось смеяться, но он сдержался. Подумав, что смеха она не поймет, он отважился лишь приглушенно откашляться.
— Все нормально? — тихо спросила она.
— В жизни не чувствовал себя лучше.
Гарри медленно заскользил по ее телу, целуя груди и живот. Потом незаметно для нее снял презерватив и уселся на постели между ног Джасмин, раздумывая, как от него избавиться.
Спустив ноги на пол, он поднялся с постели и направился к боковой двери в надежде попасть в ванную, но это оказался встроенный шкаф. За соседней дверью он нашел то, что искал. Спустив кондом в унитаз, он рассеянно подумал, что эта штуковина, возможно, через некоторое время всплывет в заливе Тампа-Бей.
Когда он вернулся в спальню, Джасмин сидела на постели, обернув бедра простыней. Босх поднял с пола свой пиджак, вынул из кармана сигареты, прикурил две и передал одну женщине. Потом склонился над ней и поцеловал в грудь. Джаз рассмеялась. Ее смех звучал так заразительно, что Босх не мог удержаться от улыбки.
— Мне нравится, что ты пришел ко мне неподготовленным.
— «Неподготовленным»? Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что ты намеревался сходить в аптеку. Это кое-что говорит о тебе как о человеке.
— Что же именно?
— Если бы ты приехал сюда из Лос-Анджелеса с презервативами в бумажнике, это было бы слишком… ну, не знаю, как сказать… преднамеренно, что ли… Тогда ты был бы ничем не лучше любого здешнего сердцееда, и все, что с нами произошло, лишилось бы элемента неожиданности, спонтанности… Я рада, что ты не такой, Гарри Босх. Именно это я и хотела сказать.
Босх кивал, пытаясь понять причудливый ход ее мысли и невольно думая, как расценить тот факт, что сама она оказалась «подготовленной». Потом он решил оставить эту тему и прикурил очередную сигарету.
— Где ты так повредил руку?
Джасмин заметила отметины у него на пальцах. Босх, вылетая из Лос-Анджелеса, снял бинты. Ожоги начали подживать и превратились в два ярко-красных рубца.
— Заснул с сигаретой в руке.
У него было такое чувство, что ей он может рассказать о себе все.
— Господи! Это же очень опасно.
— Да уж, хорошего мало. Постараюсь впредь не допускать ничего подобного.
— Хочешь остаться у меня на ночь?
Босх потянулся к ней и поцеловал в шею.
— Да, — прошептал он.
Джаз дотронулась до старого шрама у него на плече. Женщины, с которыми он спал, всегда это делали. Шрам, честно говоря, был довольно уродливый, и он не знал, почему представительницам прекрасного пола так хочется его потрогать.
— В тебя стреляли?
— Да.
— Это еще опаснее.
Босх пожал плечами. Эта история относилась к области преданий, и он редко о ней вспоминал.
— Ты не такой, как другие копы, которых я знала. Тебе удалось сохранить свою человечность. Интересно, каким образом?
Он снова пожал плечами, дескать, не имею представления.
— Тебе хорошо, Босх?
Он затушил окурок в пепельнице.
— Мне хорошо. А почему ты спрашиваешь?
— Не знаю… Помнишь, о чем пел бард Марвин Гай до того, как его убил собственный отец? О возможности духовного исцеления через секс. Утверждал, что секс полезен для души… что-то вроде этого… Как ни странно, я в это верю. А ты?
— Возможно.
— Твоя душа, Босх, нуждается в исцелении.
— Может, в таком случае ляжем в постель?
Она легла и натянула на себя простыню. Босх прошелся по комнате, выключая свет. Когда он нырнул в темноте к ней под простыню, она повернулась к нему спиной и попросила обнять ее. Он обхватил ее руками и прижал к себе. Ему нравился исходивший от нее запах.
— Почему люди называют тебя Джаз?
— Не знаю. Так уж повелось. Этакое обязательное приложение к моему имени. А почему ты спросил?
— Так просто. Запах твоего тела прекрасно сочетается с обоими именами — и Джаз, и Джасмин. От тебя пахнет музыкой и цветами.
— А как, интересно, пахнет джаз?
— Он пахнет темнотой и табачным дымом.
Они надолго замолчали, и Босх даже подумал, что Джасмин заснула. А ему не спалось. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темное пространство комнаты. Неожиданно Джасмин заговорила снова:
— Скажи, Босх, что самое плохое ты сделал для себя в своей жизни?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты знаешь, что я имею в виду. Итак, что было самым худшим? От чего ты не можешь заснуть, если вспоминаешь об этом?
Прежде чем ответить, он немного подумал над ее словами.
— Трудно сказать… — Он выдавил из себя короткий смешок. — Я в своей жизни много чего плохого сделал. Вероятно, и по отношению к себе тоже. Я часто думаю об этом ночами…
— О чем же ты думаешь? Расскажи хотя бы об одном своем прегрешении… Мне ты можешь довериться.
Он знал об этом. Знал, что может открыть ей почти все свои тайны, и она не будет судить его слишком строго.
— Когда я был ребенком — а будучи сиротой, я воспитывался большей частью в казенных учреждениях, — старший мальчик отобрал у меня новые ботинки. Мягкие мокасины. Не то чтобы они слишком уж ему нравились… По-моему, они ему даже по размеру не подходили. Но он все равно их у меня отобрал. Так сказать, по праву сильного. Потому что мог это сделать. Он был в нашем приюте заправилой и позволял себе все, что угодно. А я никак тогда на это не отреагировал, по крайней мере, внешне. Но обида еще долго меня жгла.
— Но ты же не сделал ничего дурного! Я не это имела в виду…
— Да, тогда не сделал. Я рассказал тебе об этом, чтобы ты лучше поняла остальное. Потом, когда я вырос и сам стал в приюте большой шишкой, то совершил аналогичный дурной поступок. Отобрал у младшего новые ботинки. Мальчишка был маленький, и его ботинки мне на нос не налезали. Тем не менее, я их забрал. Уже и не помню, что с ними потом сделал… Выбросил, наверное. Но я взял их, поскольку знал, что могу это сделать и мне ничего не будет. До сих пор, вспоминая об этом, я чувствую себя не лучшим образом.
Джасмин стиснула его руку, и он воспринял это как знак сочувствия, хотя она не сказала ни слова.
— Думаю, есть все-таки одна вещь, о которой я сожалею больше всего. Я отпустил одну женщину… позволил ей уйти…
— Ты хочешь сказать, что отпустил преступницу?
— Нет, я хочу сказать, что отпустил любовницу. Мы не были женаты, и, когда она решила от меня уйти, я не стал… хм… короче говоря, я пальцем не пошевелил, чтобы ее удержать. Не боролся за нее. И теперь мне кажется, что, попытайся я ее отговорить, мне, возможно, удалось бы это сделать… Впрочем, я могу и ошибаться…
— Она сказала, почему от тебя уходит?
— Нет. Но похоже, она слишком хорошо меня узнала. Я ее ни в чем не виню. Я трудный человек. И думаю, что жить со мной очень непросто. Ведь бóльшую часть своей жизни я провел в одиночестве.
В комнате снова повисло молчание. Но Босх знал, что Джасмин обязательно что-нибудь скажет или задаст вопрос, и ждал, когда она заговорит. Но когда она заговорила, он не сразу понял, о ком она ведет речь — о нем или о себе.
