Мишель Фейбер - Под кожей
Они проехали достаточно близко от дома, чтобы Амлис увидел запотевшие окна и стоявшие за ними на подоконниках небольшие деревянные скульптурки.
— А их кто вырезал?
Иссерли посмотрела на скульптурки.
— О, это сам Ессвис, — автоматически ответила она, минуя дом.
Впрочем, эта ложь, сообразила вдруг Иссерли, может, в конечном счете, оказаться и правдой. Перед ее мысленным взором проплыла ярко освещенная, но уже начавшая тускнеть в памяти вереница фигурок, вырезанных ножом из прибитого морем к берегу дерева и отшлифованных до скелетной элегантности, — замершие в пыточных балетных позах, они стояли бок о бок за двойными стеклами. Может быть, именно так Ессвис и коротает одинокие зимние вечера.
Машина уже шла по открытым полям с разбросанными по ним тяжелыми, круглыми тюками прессованного сена, похожими на пробитые в горизонте черные дыры. Одно поле лежало под паром, в другом, отделенном от первого дорогой, сочно зеленели скромные пока что побеги картошки. Там и здесь тянулись к небесам лишенные всякого хозяйственного значения кусты и деревья, выставлявшие напоказ кто морозоустойчивые цветы, кто голые, хрупкие ветки.
Иссерли понимала, что должен чувствовать Амлис: здешние растения не нуждались в баках с водой, их не требовалось пересаживать, выкапывая из вязкой известковой почвы, они и так возносились в воздух, точно порывы радости. Акр за акром плодородной земли заботился о себе сам, не нуждаясь в помощи человека. И ведь Амлис увидел поля Аблаха в зимнюю пору: а посмотрел бы он, что на них творится весной!
Она ехала медленно, очень медленно. Дорога к берегу не предназначалась для автомобилей с приводом всего на два колеса, а изуродовать машину ей никак не хотелось. Кроме того, Иссерли грыз иррациональный страх: какой-нибудь ухаб может сорвать ее правую руку с руля, и та зацепит тумблер икпатуа. Конечно, Амлис не был пристегнут и возбужденно ерзал туда-сюда по сиденью, но все же, иглы могли достать его.
Доехав до больших ворот, в которые упиралась невдалеке от обрывов дорога, Иссерли остановила машину и выключила двигатель. Отсюда открывался вид на Северное море, серебрившееся в эту ночь под небом, на восточном краю которого собирались серые обещавшие снегопад тучи, а на западном еще светились луна и звезды.
— О, — немощно пролепетал Амлис.
Он был потрясен, более-менее, Иссерли видела это. Он смотрел вперед, в огромные, немыслимые воды, а она смотрела сбоку на его лицо, мирно утешаясь мыслью, что он не догадывается о томящем ее вожделении.
Прошло немало времени, прежде чем Амлис смог наконец задать вопрос. Иссерли поняла, каким он будет, еще до того, как Амлис открыл рот, и ответила, не дожидаясь, когда он заговорит.
— Вон там, на той тонкой, яркой линии, — указала она, — море и кончается. Ну, на самом деле, не кончается, оно уходит в бесконечность. Но дальше нее мы ничего различить не можем. А над ней начинается небо. Видите?
Ощущение, что Амлис относится к ней, Иссерли, как к хранительнице этого мира, словно принадлежавшего ей, было до боли острым, но и упоительным тоже. Возможно, впрочем, что мир этот и вправду принадлежал ей.
Заплаченная ею страшная цена в каком-то смысле сделала этот мир ее собственностью. И она показывала Амлису то, что могло стать естественным владением каждого, кто готов был принести окончательную жертву — жертву, на которую никто, кроме нее, не решился. Ну ладно, кроме нее и Ессвиса. Однако Ессвис редко покидал фермерский дом. Слишком придавленный, возможно, своим уродством. Красота природы ничего для Ессвиса не значила, ее не хватало, чтобы утешить его. Иссерли же, напротив, заставляла себя приходить сюда, чтобы увидеть то, что здесь можно было увидеть. Она ежедневно показывала себя бесстрастным небесам, и те ее утешали.
Спустя еще какое-то время, на обрыве, служившем границей фермы Аблах, показались шедшие гуськом овцы. Руна их светились под луной, черные лица почти сливались с сумрачным утесником.
— Кто это? — пораженно спросил Амлис, почти расплющивая нос о ветровое стекло.
— Их называют овцами, — ответила Иссерли.
— Откуда вы это знаете?
Думать пришлось очень быстро.
— Так они сами себя называют, — сказала она.
— Вы говорите на их языке? — глаза Амлиса, неотрывно вглядывавшиеся в семенящих тварей, округлились.
— Вообще-то, нет, — сказала Иссерли. — Но несколько слов я знаю.
Амлис провожал овец взглядом, всех до единой, голова его, следуя за ними, медленно исчезавшими из виду, придвигалась к Иссерли все ближе и ближе.
— Вы не пробовали использовать их в пищу? — спросил он.
Этот вопрос Иссерли ошеломил.
— Вы серьезно?
— Откуда мне знать до чего вы, люди, могли здесь докатиться?
Иссерли заморгала, пытаясь найти ответ. Как мог он подумать такое? Или безжалостность — это и есть связующая отца и сына черта?
— Они же… они четвероногие, Амлис, разве вы не видите? У них шерсть… хвосты… лица, не так уж и несхожие с нашими.
— Послушайте, — запальчиво начал он, — раз уж вы готовы питаться плотью живых существ…
Иссерли вздохнула, ей страшно захотелось приложить палец к его губам, чтобы он замолкнул.
— Прошу вас, — взмолилась она, когда последняя из овец скрылась в зарослях утесника. — Не надо все портить.
Однако уговорить его, типичного мужчину, не губить совершенство переживаемых ими мгновений было отнюдь не легко, Амлис просто избрал другую тактику.
— Знаете, — сказал он, — я довольно много разговаривал с людьми.
— С какими?
— Ну, с теми, с которыми вы работаете.
— Я работаю в одиночку.
Иссерли презрительно всхрапнула. Он наверняка подразумевал Енселя. Енсель — шелудивость, шрамы и разбухшие яйца — излил душу перед гостившей на ферме важной персоной. В откровенном мужском разговоре.
Поняв, что сердце ее вновь наливается ядом ненависти, Иссерли опечалилась, почти устыдилась; как легко было жить без нее, пусть и недолгое время! Может быть, жвачка, полученная ею от Амлиса, и в самом деле действует умиротворяюще? Иссерли повернулась к нему, неуверенно улыбнулась.
— У вас нет больше… э-э…
Не заставляй меня произносить это слово, подумала она.
Амлис протянул ей еще один побег икпатуа, вытянув его из комка прихваченной им с собою травы.
— Мужчины говорят, что вы сильно изменились, — сказал он. — С вами что-то случилось?
Иссерли, еще державшая его подарок в руке, изо всех сил постаралась не дать волю горечи.
— Да так, мелкие невзгоды — от случая к случаю. Сначала богатые молодые люди обещали, что позаботятся обо мне, потом, когда меня спускали в сортир, отошли в сторонку. Тело немного порезали. В таком вот роде.
— Я имел в виду время совсем недавнее.
Иссерли, откинув голову на сиденье, добавила побег икпатуа к жвачке, еще остававшейся у нее во рту.
— Все хорошо, — вздохнула она. — Просто у меня трудная работа. Со своими взлетами и падениями. Вам этого не понять.
На горизонте стремительно разрасталась снежная туча. Иссерли знала: Амлису неведомо, что там происходит, и радовалась этому знанию.
— А почему бы вам ее не бросить? — предложил он.
— Бросить?
— Ну да. Просто отказаться от нее.
Иссерли возвела взгляд к небесам — вернее, к потолку машины. И заметила, что обшивка его начала истлевать.
— На «Корпорацию Весса» это произведет сильное впечатление, не сомневаюсь, — вздохнув, сказала она. — Не сомневаюсь также, что ваш отец лично пришлет мне наилучшие пожелания.
Амлис пренебрежительно усмехнулся.
— Думаете, отец примчится сюда, чтобы перегрызть вам горло? — спросил он. — Отец просто пришлет замену. Сотни людей умоляют его дать им возможность работать здесь.
Для Иссерли это было новостью — ужасной, нестерпимой.
— Не может быть, — выдохнула она.
Амлис помолчал, словно пытаясь найти безопасный проход сквозь то, что внезапно их разделило: сквозь шипастый капкан ее обиды.
— Мне и на миг не пришло бы в голову как-то преуменьшать пережитые вами страдания, — осторожно начал он, — но поймите, у нас ходит множество слухов о том, что представляют собой эти места: о небе, в котором видны звезды, о чистом воздухе, о всей здешней роскоши. Рассказывают даже небылицы о водных пространствах, которые тянутся и тянутся (Амлис усмехнулся) — иногда на целую милю.
Продолжать он не стал, давая Иссерли время прийти в себя. Она откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. В лунном свете влажные веки ее серебрились, покрытые сложным узором — совсем как листок, которым он любовался в амбаре.
Она прекрасна, думал он. На ее собственный, чуждый, совершенно чуждый манер.
В конце концов, заговорила Иссерли:
— Послушайте, я не могу взять, да и бросить все. Работа дает мне кров… кормит меня… — она попыталась найти еще какие-то доводы, но не смогла.
