Мариша Пессл - Ночное кино

Билли – это, понятно, Уильям Бассфендер. Мускулистый татуированный шотландец, заключенный в Изоляторе, «Экземпляр 12». Если правильно помню, потом играл на сцене в лондонском Вест-Энде и собирался сниматься в «Никсоне» Оливера Стоуна, но погиб в автокатастрофе в Германии.

Чтобы Пег Мартин не догадалась, как чутко я ловлю каждое слово, я снова перевел взгляд на собак.

– Это был сюр. Мне-то, конечно, любая семья кажется сюром, если там все дружат, не орут и пьяно не шатаются. Но по-моему, ни до, ни после я не видела семей, где столько любви и радости. – Она удивленно покачала головой. – У них был свой язык.

– Что? – вытаращился я.

– Сын Кордовы, Тео, для всей семьи изобрел язык. Они на этом языке разговаривали, анекдоты травили, смеялись. Довольно страшно. Помню, Астрид мне объясняла: «У русских шестнадцать синонимов для любви, а в нашем языке – двадцать». Принесла блокноты, где Тео все записывал. Составил словарь толщиной с Библию: всякая грамматика, спряжения неправильных глаголов. Астрид меня научила некоторым словам. Я по сей день не забыла. Одно слово – «терулья». Глубоководная любовь. Любовь, которая тебя перепахивает. То, что нужно пережить, прежде чем умрешь, потому что иначе жизнь прошла зря. Я еще изумлялась, что подросток такое выдумал. Но они все так жили. Впитывали жизнь досуха. Никаких препон. Никаких границ.

Она печально умолкла – может, слегка завидовала. Скрестила руки на груди, нахмурилась, воззрилась на собак.

– Пикник, – подсказал я.

– Было солнечно. Когда сворачиваешь в поместье, дорога долго-долго идет по лесам. А в конце возвышается дом, громадный особняк на холме, точно сказочный замок. И ни души. Мы с Билли постучались, побродили вокруг по саду. Никого. Через двадцать минут огромная дверь открылась и на пороге появился японец. Только что проснулся, по-английски не говорил. В зеленой шелковой пижаме, на поясе катана – вышел, потирая глаза и зевая, сказал что-то по-японски, поманил нас за собой. Отвел к озеру. А там все сидят на белых одеялах под белыми зонтиками. Все, кроме Кордовы. Он в тот день работал. Так нам сказали.

Она глубоко вздохнула.

– Мы будто шагнули на картину. В сцену сна. Там были кинозвезды, Джек Николсон и Деннис Хоппер, но звездами пикника были не они. Космонавты рассказывали про глубокий космос. Приехал бывший цэрэушник, который исчез с радаров и в бумажнике носил свой некролог из «Нью-Йорк таймс». Знаменитый драматург. Местный священник, который пятнадцать лет странствовал по миру и вернулся. Тео. Шестнадцать лет, красавец, все фотографировал старой «лейкой», залезал по пояс в болото, чтобы снять стрекозиный бой. У него был очень страстный роман с женщиной по имени Рейчел, на десять лет его старше. Она там тоже была. Вроде бы она снималась у Кордовы.

– В каком фильме?

– Не помню. – Она грустно улыбнулась. – Художник-декоратор Кордовы построил им целый флот разноцветных парусных шлюпок, по озеру плавать – все их называли «пиратские корабли». Была собачья свора, волчьи метисы. Один гость говорил, что Кордовы среди ночи похитили этих псов у фермера, который выращивал их на собачьи бои. Вот такие правдивые истории там рассказывали. Мать Кордовы тоже была. По-английски ни полслова, умирала от рака. Все были с нею так нежны, устроили ее в шезлонге – она сидела под зонтиком, пила лимончелло. Я поклялась себе, что, если мне повезет и у меня будет семья, я хочу вот такую. Я как в царстве фантазий побывала. Я почти все время провела с философом из Франции и Астрид – она учила писать маслом. Все стояли с мольбертами на берегу озера, на ветру, и рисовали. Мы с Билли ушли на закате, и меня обуяла скорбь, будто я провела вечер на райском острове, а теперь волны уносят меня в открытый океан и обратно пути нет.

– Прямо Шангри-Ла, – сказал я, поскольку она умолкла.

Она рассеянно скользнула по мне глазами, не ответила, и я пожалел, что заговорил, развеял ностальгические чары. Слова брызнули и, к величайшему моему изумлению, изверглись из нее, как вода из давно пересохшего фонтана. Теперь Пег Мартин, кажется, жалела, что открыла рот.

– В каком году это было? – спросил я.

– Когда снимали «Изолятор». Весной девяносто третьего, по-моему.

Александра родилась 30 декабря 1986-го. Той весной ей было шесть.

– А с Александрой вы встречались? – спросил я.

Пег кивнула неохотно, однако не смогла оставить столь насущный вопрос висеть в воздухе:

– Она была красавица. Темная стрижка, волосы почти черные. На эльфа похожа. Светло-серые глаза. – Пег улыбнулась, внезапно оживившись. – Мне было семнадцать. К детям равнодушна. А Сандра ни с того ни с сего взяла меня за руку, привела на берег – ива, высоченная трава, вода изумрудная, вокруг ни души. Спросила, вижу ли я троллей. Я помню имена. Эльфрида и Вандерлай. Когда она отпустила мою руку и побежала по лугу за бабочкой – огромной яркой бабочкой, красно-оранжевой, будто в поместье и насекомые были свои, – я уже верила в троллей. До сих пор верю.

Она умолкла, будто застеснявшись такого пыла. Сэм, не сводя глаз с Пег, внимательно слушала.

В парке стемнело, вдоль забора стояли чужаки, лишенные лиц. Раскидистые вязы погружались во тьму, рассеивались. Собачья свора – бело-бурый размытый шквал пыхтенья и брызжущего гравия – так и не угомонилась.

– Я держусь за этот день, – тоненько продолжала Пег, – как за выцветшую открытку. Она прячется в альбоме, напоминает о совершенном счастье – о том, что на краткий миг оно есть, как молния на полнеба. Я глазам своим не поверила, когда прочла про Сандру. Я ее совсем не знала, но… это так неожиданно. И неправильно. Если у тебя такая семья, а мир все равно невыносим, на что тогда надеяться нам?

Она улыбнулась с грустью, потупилась.

– Каково было с ним работать? – Я и сам чуть не скривился от своей настырности.

К счастью, Пег лишь пожала плечами:

– У меня была крохотная роль. На площадке провела всего два дня. Честно говоря, не понимала, что происходит. Съемочная группа – сплошь мексиканцы, а помощница Кордовы командовала по-испански.

– Инес Галло?

– Ну да. Но группа звала ее койотом.

– Койотом? Почему?

– Понятия не имею.

– Вы с ним по-прежнему общаетесь? Или с кем-нибудь из тех времен?

Пег покачала головой:

– Он как хирург, который людей на органы режет. Ты играешь, он берет у тебя все, что ему нужно, – и на этом он с тобой закончил. Два дня съемок – и до свидания.

Из рюкзака она достала поводок, пристегнула к ошейнику Леопольда.

– Мне уже пора.

Она вот-вот уйдет. Хотелось задержать ее, подмывало плюнуть на осторожность, засыпать ее новыми вопросами – лишь бы говорила, лишь бы рассказывала дальше. Но я чувствовал, что ее искренность улетучивается, мгновение ускользнуло.

Пег Мартин встала и помогла собаке слезть со скамьи. Леопольд двигался, как старик с артритом. Пег сама переставила ему задние ноги на землю и безразлично мне улыбнулась:

– Удачи вам.

– И вам, – ответил я.

И они с Леопольдом неторопливо пошли прочь, не обращая внимания на суетливую собачью свору.

– Она хорошая? – спросила Сэм, смахивая кудри с глаз.

– Очень хорошая.

Сэм взобралась на скамейку, прижалась ко мне, уставилась в лицо:

– Она грустная?

– Нет, зайка. Она пожившая.

Сэм, похоже, этих данных хватило. Восхитительное свойство. Можно отпускать двусмысленные замечания о натуре человека, о его изъянах и лицемерии, о глубинной его боли, и Сэм принимает мои слова, точно старый ювелир – необработанный камень: повертит в руке, сунет в карман, отложив изучение и огранку на потом, и живет дальше.

Она почесала щеку, сплела руки на коленях – ровно так, как сплел руки я, – и мы молча посмотрели, как уходят Пег и ее пес.

У калитки Леопольд подождал, пока Пег поднимет щеколду, и прошествовал за ограду. Потом остановился, обернулся, посмотрел, как Пег запирает калитку, сует руки в карманы, – и все это походило на балет, какой танцуют лишь те, кто много лет неразлучен. Они уходили по парку и постепенно лишились всяких опознавательных признаков: ясно было только, что они вместе. И даже издали, когда они превратились в два темных силуэта бок о бок, было видно, что они замечательная пара.

– Миссис Куинси сейчас спустится, – сказал консьерж, повесив телефонную трубку.

Я склонился к Сэм. Балетки обляпались, пачка слегка помялась, но в остальном дочь выглядела пристойно.

– Я тобой горжусь, заинька, – сказал я.

Открылся лифт, и появилась Синтия в накрахмаленной белой блузке, джинсах и замшевых мокасинах «Тод». По улыбке я понял, что Синтия в ярости.

– Привет, детка, – сказала она Сэм, взмахнув ослепительной золотой гривой. – Иди, подожди мамочку у лифта.