Мариша Пессл - Ночное кино
– Они копы? Спроси их. – Осиное жужжание тату-машинок прорезал мужской голос.
Однако все художники по-прежнему склонялись над клиентами, и я не понял, кто заговорил.
– Копы, а? – осведомился парень за стойкой, от ужасной этой мысли морщась.
У него были обесцвеченные перекисью белые волосы и навеки потрясенное лицо серфера из Малибу, которому повстречалась негаданно высокая волна. На бицепсах скалились вытатуированные волки.
– Нет, – сказал я.
Парень переварил эту информацию и заорал:
– Не копы!
– Тогда пусть заходят!
Кивая в такт музыке, парень указал на нишу в дальнем углу.
– Идитэ с Томмэ поговоритэ. Он менеджер.
Томми оказался немолодым бугаем в черных латексных перчатках. Он сосредоточенно работал – издали мне почудилось, что он проводит вскрытие кашалота. Клиент его лежал ничком на черном массажном столе и весил не меньше трехсот фунтов – лысый, голый и белее белой булки. Приблизившись, мы с Норой увидели, что Томми набивает мощное дерево лотоса – узловатый ствол вырастал у кашалота из задницы, всползал по хребту и расцветал на спине, ветвями обнимая грудь. На предплечьях восседала пара еще не покрашенных птичек.
– Чего вам сделать? – спросил Томми, не поднимая головы.
– Вы ее узнаёте? – спросил я, протянув ему фотографию Александры. – Она в начале октября приходила к вам в салон.
Он не смотрел, пока не докрасил розовый цветок лотоса.
Взрослые люди с детскими именами – Бобби, Джонни, Фредди: какой-то неписаный закон гласит, что на вид они грознее прочих смертных. У Томми была широкая бандитская физиономия и седина в волосах. Из ворота и рукавов обтягивающей полиэстерной рубашки выглядывали неразборчивые тату. Он исходил непринужденной самоуверенностью, будто привык, что люди гуськом бредут через весь салон к его столу в глубине – татушному аналогу углового кабинета председателя совета директоров высоко в поднебесье – и интересуются его мнением по разным вопросам.
Он скучающе оглядел нас обоих, посмотрел на фотографию и снова склонился над клиентом.
– А, ну да. Была тут с месяц назад.
– Какого цвета у нее было пальто? – спросила Нора.
– Красное. С черным.
Нора удивленно глянула на меня.
– Она хотела сделать татуировку? – спросил я.
– Не. Хотела свою фотку после.
– Фотку после? В смысле – после?
Томми прервал труды и уставился на меня:
– После того как мы заканчиваем тату, мы, блин, фотографируем. – Он махнул рукой на стену, увешанную фотографиями улыбчивых людей, щеголяющих новенькими татуировками. – У нее была парная, кирин на щиколотке, – продолжал он, вернувшись к работе. – Спрашивала, не осталось ли у нас фотки после.
– «Парная»?
– Одна тату на двоих. Когда по отдельности, ничего особенного. А когда вместе, в обнимочку, под ручку, по уши влюбленные и все такое, получается красиво. «Джерри Магуайр»[59], «ты моя половинка», в таком духе.
Ах да – у Александры на щиколотке только ползверя, голова и передние ноги.
– Вы сказали, это кирин? – переспросил я.
– У любителей японских тату очень популярно. Мифический зверь.
– А она говорила, на ком вторая половина? – спросила Нора.
– Не. Но это большой хит у влюбленных, молодоженов, школьных королей и королев бала, пар, которым надо расстаться, – типа, один в тюрьму загремел. Делал на той неделе. Парочка за семьдесят. Прикатили сюда из Форт-Майерса на золотую свадьбу. У меня фотка после где-то есть.
Выключив машинку, он развернулся вместе с креслом и порылся на захламленном столе. В черных латексных перчатках каждый жест его смутно отдавал театральностью, как у форточника или мима. Он отыскал фотографию, протянул Норе, снова включил машинку и заглянул под массажный стол:
– Ты там как, Мел?
– Нормалек.
А по виду не скажешь: Мел пускал слюни на пол.
Нора отдала фотографию мне: там в обнимку улыбалась пара пенсионеров в одинаковых желтых рубашках поло и бермудах хаки. У нее на правой ноге и у него на левой было вытатуировано по половинке красного сердца с крылышками. Когда ноги рядом, сердце становилось целым.
Чересчур сентиментально, на мой вкус, однако Нора пришла в восторг.
– Всем клиентам, кто приходит за парными тату, – бодро продолжал Томми, – я говорю: на тысячу процентов будьте уверены. Миллион раз девчонка прибегала в слезах через месяц и хотела все убрать, потому что ее настоящая любовь слиняла с ее лучшей подругой. Я сначала думал, эта ваша девица тоже убрать хочет. Но она только фотку попросила.
– Не сказала зачем? – спросил я.
– Не.
– А фотку забрала? – спросила Нора.
– Не-а. Ей набили давно, в две тыщи четвертом, еще на старом месте, в отеле «Челси». Переехали, много чего порастеряли. Я ее пустил наши архивы посмотреть. Пару часов рылась, искала. Не нашла.
– У нас есть чек – она что-то у вас купила, – сказал я, достав бумажку из кармана.
Он и головы не поднял.
– Тут заходил солдатик в увольнении. Хотел портрет жены над сердцем. Она тоже солдатик, убили в Афганистане. Фигово ему было. А это ж серьезная работа. Денег не хватило. Мы решили, набьем только имя ее. Но ваша подруга за все заплатила. Как-то так между делом.
Нора потрясенно выкатила глаза.
– Она странно себя вела? – спросил я Томми.
– Вроде нет. Говорила только мало.
– А на вид была нездорова?
– Бледновата, пожалуй.
– Вы знаете, кто ей тату набивал в две тысячи четвертом?
– Старый мой мастер. Ларри. По тату сразу понятно.
– Где бы нам найти этого Ларри?
Томми усмехнулся:
– Где-то между раем и адом.
Он промокнул готовый цветок салфеткой, пристально на него посмотрел и перешел к следующему.
– Вышло-то чего? Сидит такой Ларри, краску вбивает. Потом опа – валяется на полу, кровь из носа хлещет, как из фонтана «Белладжио» в Вегасе. Помер в «скорой». Мозговая аневризма. – Он насупился, наклонился к клиенту. – Мел, ты там правда нормально? Ты ж как труп.
– Я слушаю, – пояснил Мел.
Томми опять насупился, глянул на нас и вздохнул:
– Короче, что было-то. Ваша подруга заглянула, а вечером я прихожу домой и давай вспоминать про Ларри. С ним за пару недель до того, как помер, приключилась история. Это где-то летом две тыщи четвертого. А чтоб все ясно было, надо понимать, кто таков Ларри. Гигантская туша. Больше холодильника, больше кресла кожаного – вот честно, на стопке Библий поклянусь.
– Больше меня? – глухо подал голос Мел из-под стола.
– Нет, тебя – не больше. Но близко. – Томми вернулся к дереву лотоса. – Художник был – пипец. Учился в Иокогаме у Хориёси[60]. Набивать умел – закачаешься, таких мастеров по пальцам пересчитать. Тэбори умел, хоримоно, ирэдзуми, что угодно – я его потому и нанял. В остальном-то он был мудак. Я ему так прямо и говорил. Он своим мудачеством гордился. Детей не переваривал. Называл личинками. Четыре бабы у него было. Ни одна про трех других не в курсах. Не жизнь, а хрен пойми что. Сплошь вранье и увертки, неотвеченные звонки и подставы. Короче, раз прихожу – в лавке тихо. Свет не горит, а Ларри сидит сам по себе в темноте, будто заболел. Я спрашиваю, что такое, а он совсем убитый. Жизнь, говорит, у него говняная. Мол, трус он и кидала. Столько, говорит, лажи наворотил. Теперь, говорит, пересмотрю приоритеты. Первый раз слыхал, чтоб он слово из пяти слогов осилил. Ну, я ему подыгрываю. Спрашиваю, с чего вдруг на него снизошла благодать. Я, говорит, только что сделал парную японскую двум подросткам. Десять минут назад из лавки ушли. Влюблены, говорит, были так, что аж электричеством било. Вроде как молния с бухты-барахты, и грозы-то никакой нет, а в небе как полыхнет чего-то – ух. Смотришь – и прямо чувствуешь, что еще не все потеряно. И давай заливаться про жизнь, любовь и надежду. – Томми скривился. – Прямо вдруг натуральный Шекспир. Я особо не слушаю. Бешусь, потому как он сделал нелегальное тату двум детям, у меня за такое лицензию могут отобрать. И вообще, это ж Ларри. Через пару дней опять будет мудак мудаком, с гарантией. Через неделю прихожу я в лавку. – Томми потряс головой и потер подбородок. – А там мелкая девчонка. Я в лавку детей не пускаю, а тут опа – ребенок. И на вид ненормальная. Большая. Руки-ноги длиннющие, аж на ходу путаются. Брекеты. Кучеряшки вот досюда. – Он показал на фут от головы. – Веснушек тьма – на роже как взорвалось чего-то. Это чья же, говорю, такая красота? А она дочурка Ларри. Оказывается, была у него дочь, он от нее скипнул за пару лет до того, когда еще в Кентукки набивал. Говорит, будет теперь настоящим папой. – Томми с усмешкой покачал головой и вновь занялся лотосом. – Папой, понимаешь ты, настоящим. А было это за пару дней до того, как он кони двинул. Почем знать, – может, от тех двух подростков у него в башке и впрямь включилось что-то. Хорошо бы. Хорошо, если он насовсем такой стал. Ну а чего нет? Иногда люди так тебя удивляют – сдохнуть можно. Выдирают тебе сердце – и все, и ты как пластилин, а?
